Анатолий Безуглов - Змееловы
Дарья Александровна Давыдова, нетерпеливо прохаживающаяся неподалеку, поспешила к Шеманскому:
— Гражданин аблакат…
— Бабушка, — мягко остановил ее Шеманский, — с вашего разрешения, я пока что «товарищ ад-во-кат».
— Товарищ, родимый, — поправилась старушка, — слушала я речи твои душевные, а сама думаю: именно такой, как ты, моей Насте в самый раз и нужен.
— Простите, не понял, — откашлялся Шеманский.
— Насте, дочке моей, говорю, ты позарез нужон… Не откажи, милый человек…
Шеманский растерянно глянул на Чижака.
— Еще одна чистая, доверчивая душа! — подмигнул тот.
— Вот именно, доверчивая, — затараторила Дарья Александровна, боясь, что адвокат уйдет. — А он, аспид, каждое воскресенье Дурдакова поит ведрами. Тот гораздый на дармовщину, его сторону взял — и ни в какую. А на этом кособочке я сама две груши сажала и четыре куста смородины, покойник Лексей из питомника привез. Это тебе и Субботина подтвердит, и Кулькова, брали позапрошлый год на осенний мясоед по три черенка. Дурдаков ему кумом приходится, через Варьку, так что ему, смекай отчего, окаянному, все с рук сходит, и когда подранка нашли. — Старушка, переведя дыхание, закончила: — А самогонная машина у него в курятнике.
— Позвольте, позвольте, позвольте! — адвокат ошалело мотнул головой. — Ничего не понимаю.
— А что здесь понимать, все пороги пообивала, а управу найти на него не могу. И все Дурдаков, чтоб ему пусто было! А ты не бойся, за нами не пропадет. Настя аккурат свинью забить собирается… А уж отравой мы людей не поим. Чистенькую, с магазину берем.
— Давайте разберемся, гражданка…
— Давыдова, — поспешно подсказала старушка.
— Короче, гражданка Давыдова, кто такой Дурдаков?
— Зампредседателя поссовета.
— Понятно. Жалуетесь на кого?
— Ясное дело, на Кузьму Харитонова. Сосед моей Насти будет. И за что такое наказание господне…
— Суть жалобы?
— На том кособочке я две груши и четыре куста смородины…
— Какой ущерб нанес вам Харитонов?
— Отъял самовольно и без зазрения всякой совести, потому что Дурдаков…
— Что отъял?
— Полторы сотки ее, Настькиного, участка.
Шеманский, поправив манжет рубашки, в котором сверкнул алым светом камень, вежливо сказал:
— За ваше дело, матушка, я, к сожалению, взяться не могу, так как завтра возвращаюсь в Москву. Билет в кармане.
— Может, погодишь? За нами не пропадет… Хошь деньгами, хошь натурой, сало там… — Старушка с мольбой смотрела на адвоката.
— Увы, моя жизнь расписана по часам. Себе не принадлежу, — горестно вздохнул Шеманский. — Здесь тоже есть прекрасные адвокаты, молодые, энергичные. Почему бы вам не обратиться к их помощи?
— Пустое, — безнадежно отмахнулась Давыдова. — Кузька враз их охмурит, как Дурдакова. Самогончик, поди, ведрами варит…
— Простите, у нас, с вашего позволения, конфиданс — Защитник, подхватив Чижака, увлек его подальше от надоедливой старушки.
Давыдова, сокрушаясь и охая, побрела по коридору в поисках собеседника. Ей позарез нужно было с кем-нибудь поговорить. У открытой двери стоял, прислонившись к косяку, Геннадий Васильевич Седых. Он молча курил, выпуская дым на улицу и задумчиво глядя на редкий затихающий дождичек.
Дарья Александровна тихо остановилась рядом. Геннадий Васильевич вопросительно посмотрел на нее.
— Гляди, как обернулось, — хихикнула она, не зная, как завязать разговор. — Подкидыш-то не родной, оказывается. Арестант то есть. Расскажу — не поверят…
Седых строго посмотрел на нее:
— А ты, Александровна, прикуси язык. — И, подумав, добавил: — Помелом своим разнесешь, а тут судьба человека.
— Не боись, — обиделась старушка, — понимаю.
Они посторонились, освобождая дорогу Холодайкину, в длинном, до пят, сером плаще с капюшоном. Врио прокурора, стряхивая с себя воду, задержался возле Седых:
— Каким ветром, Геннадий Васильевич?
— Так, по пути, — неопределенно ответил тот.
— А-а… Вера Петровна как?
— Нормально.
— Кланяйся. Пусть бережет себя.
— Спасибо.
— Приговор не зачитывали?
— Вроде бы нет…
Холодайкин хотел было еще что-то спросить, но раздумал и прошел в здание.
Потом в помещение суда торопливо прошли родители Зины Эповой и с ними Иван Никанорович Азаров. Он выглядел еще более постаревшим.
Зина отвела своего отца в сторону и стала ему выговаривать что-то злым шепотом.
Петр Григорьевич сконфуженно пожимал плечами и оправдывался:
— Не знал я, Зиночка, что они так это всерьез воспримут… А потом, с меня слово взяли, чтобы все как есть сказал… — Эпов сокрушенно почесал затылок: — Эх, глупая моя голова…
— Теперь его засудят, — всхлипнула Зина.
— Бог не выдаст, свинья не съест, — сказал Эпов. — Ну, виноват я, виноват… Ты уж не растравляй мне сердце. Пошли к вашим. И вытри глаза.
Они подошли к змееловам.
— Что Мария Тимофеевна? — тревожно спросила Анна Ивановна у Азарова-старшего.
— Лежит. Все сюда хотела. — Азаров грустно покачал головой. — Незачем. Отпустят Степу — и так встретятся. А нет… — Старик замолчал, еще больше ссутулясь.
— Каков? — Петр Григорьевич Эпов зло кивнул в сторону Клинычева, сидевшего в одиночестве в пустом зале. — Ужом прикидывался, а укусил, как змея…
— Это точно, — подхватила Клавдия Тимофеевна.
Ожидание было тягостным. И чтобы как-то развеять тяжелую атмосферу, Веня начал рассказывать:
— Между прочим, Петр Григорьевич, в Душанбе произошел любопытный случай. Одна гражданка подружилась с ужом. Он заполз к ней через щель в полу. Молоком кормила, разной другой пищей. Эта женщина часто и надолго уезжала. Кажется, геологом была. И когда возвращалась из экспедиции, уж тут как тут. — Заметив, что Эповы проявили интерес к его рассказу, Чижак продолжал оживленнее: — Понимаете, даже скучал. Женщина так привязалась к своему ужу, что разрешила ему спать на одеяле. Короче, так они подружились, что она его в сумочке на работу носила, ходила с ним в кино, в гости. — Анна Ивановна строго посмотрела на Чижака: не завирайся, мол; Веня, перехватив ее взгляд, смутился. — То есть на работу носила другая женщина и другого ужа… А этот, значит, был у нее в доме, как бы вроде собачки или кошки. Однажды к женщине пришел ее друг, биолог. И что вы думаете? Это был не уж, а гюрза. Очень ядовитая змея.
— Да ну! — воскликнула Клавдия Тимофеевна.
— Я нечто подобное читал, — подтвердил Шеманский. — Кажется, в «Неделе».
— Но самое главное, — закончил Вениамин, — когда эта женщина забила дырку в полу, чтобы гюрза не могла к ней проникнуть снова, бедная змея умерла от тоски. Нашли под полом.
— М-да, — задумчиво произнес Эпов. — Гады, они, выходит, лучше иных людей оказываются…
— Наверное, волки говорят: «Люпус люпини гомо эст», — усмехнулся адвокат.
— Как это понимать? — спросил Петр Григорьевич.
— «Волк волку — человек», — пояснил Шеманский.
— Ага, — поразмыслив, кивнул Эпов. — Ругательно, значит. Да, уж волк волку плохого не сделает. А некоторым людям дай только волю — готовы ближнего…
— Прямо уж все и такие, — возразила ему Клавдия Тимофеевна.
— Некоторые, говорю, — сказал Эпов.
— Несовершенность человека всегда волновала лучшие умы всех времен и народов, — назидательно заметил Шеманский. — Нам дано очень много, но мы с себя спрашиваем слишком мало. В этом и состоит парадокс сознания. Потеряв биологические рамки, мы еще не научились побеждать свои страсти.
— А как это можно победить страсть? — спросил Чижак. — Без любви, например, нельзя.
— Страсти нужны, конечно, но в пределах разумного, мой увлекающийся друг, — поднял палец адвокат. — В пределах гласных и негласных законов человеческого общения. Гармония — наша светлая мечта. Иначе — апокалипсис, а конкретнее — молекулярный, а может быть, даже атомный распад всего живого и неживого, с такими трудами созданного старушкой Геей. — Он повернулся к Эпову: — То есть Землей.
— А что ей сделается? Она, сердешная, сколько на своем веку терпела! Вытерпит и нас с тобой… — Петр Григорьевич некоторое время помолчал и убежденно добавил: — Она все выдержит.
37
Уже целый час судьи не могли прийти к единому мнению. Совещательная комнатка с маленьким круглым столом посередине и с подслеповатым окошком, совершенно изолированная от мира толстыми стенами, была вся наполнена дымом.
Судья Паутов достал из коробки очередную папиросу и ловко зажег спичку, зажатую между пальцами этой же руки.
Заседательница Рехина демонстративно подошла к окну и открыла форточку.
— Афанасий Матвеевич, я все-таки настаиваю на обвинительном приговоре, — сказала она, усаживаясь на место. Ее полное мягкое тело явно не помещалось на маленьком казенном стуле.
