Дмитрий Дубинин - Искатель. 2004. Выпуск №8

— Вы должны знать про равновесие.

— Кое-что, — произнес француз, потом поправился. — Хотя, смотря о каком равновесии идет речь.

— Я читал одно из ваших интервью, в нем вы обмолвились о космическом равновесии. Везде свой порядок, действия, поступки уравновешиваются и тому подобное. А потом я начал замечать странности, на которые раньше не обращал внимания. Странности, напрямую связанные с вами, а точнее, с вашими выступлениями. Допустим, вы топитесь в стеклянном кубе, но как ни в чем не бывало остаетесь живы, а где-то на окраине Парижа с вашим внучатым племянником происходит несчастный случай. После шикарной вечеринки он захлебывается в собственной рвоте. И все бы ничего, если бы не совпадение по времени. Два этих происшествия случаются одновременно. Так же с таблетками. Вы выпиваете несколько пачек, но оттого лишь закатываете глаза и ухмыляетесь в камеры. А бывший муж вашей сестры — он травится выхлопными газами в собственном авто. А отравиться должны были вы…

— Остановитесь, — произнес француз пьяным, а потому немного надтреснутым голосом, — теперь я понимаю, почему согласился пойти с вами. Вы — дьявол. Это вы даровали мне мое проклятие, а теперь пришли требовать расчета.

— Никакой я не дьявол. Просто мне надо понять…

— Не делайте мне больно, не вспоминайте о моем проклятии.

— Бог мой, — воскликнул я, — до меня только что дошло: ваши родственники, наверное, как огня боятся ваших выступлений. И, верно, один из них перестал бояться несколько часов назад — в тот самый момент, когда вы боролись с петлей.

— Нет, теперь я умею обходить этот закон. Ритуальное убийство животных. В момент моего выступления в подсобном помещении один из ассистентов вспорол горло сиамской кошке. И это позволило мне в очередной раз обмануть смерть. Но здесь главное — не ошибиться. Горло, только горло!

— Значит, вам все же удалось сдвинуть весы в сторону.

— Да, и я пытаюсь научиться управлять ими. Хотя сам механизм остается неизменен: ради моих полотен кто-то должен умереть.

— Полотен? Вы имеете в виду картины? Краски?

Он только мельком взглянул на меня, но мне удалось ухватить его взгляд, взгляд совершенно сумасшедшего человека, который ради искусства, совершенства или чего-то еще готов жертвовать чужими жизнями. И тут я вспомнил его слова о картинах. Правильно: он пишет полотна, инструментом является собственное тело. И еще — дар, дар не человечий, но дьявольский, заставляющий тело размякать, а душу черстветь и покрываться жесткой коркой отстраненности.

— Вы ничего не понимаете, — вдруг в искреннем волнении зашипел француз. Его акцент усилился, он начал путать слова, а так как мы оба были изрядно пьяны, я с большим трудом улавливал смысл его слов. — Вам не дано почувствовать всесилие — когда Господь дарует человеку способности, коих нет ни у кого из смертных. Я — полуангел. Не смейтесь, пожалуйста, я не комик, я — почти ангел. А когда-то я был простой глиной… помните о глине Господа Бога? Это меня он вылепил из бесформенного куска глины.

— У каждого дара есть оборотная сторона.

— Разве смерть как явление — это так страшно?

— Смерть?

— Обыкновенная смерть, когда человек превращается в смердящий труп с впавшими небритыми щеками и серой кожей под мышками. Разве это так страшно?

— Ваша душа огрубела.

— Я — человек искусства, и не надо примерять ко мне моральные принципы простого сброда. Я — само искусство.

Я схватил его за лацканы пиджака.

Я тряс француза, шипя ему прямо в лицо:

— Какое, к едреной матери, «искусство»?! Вы — мясник, вы — заурядный мясник.

И внезапно произошло то, чего я никак не ожидал: Мамонт заплакал, повиснув у меня на руках.

— Я — скотина, — плакал мужчина, чуть ли не сопли вытирая о мой пиджак. — И что мне делать? Что делать скотине?

— Подохнуть. Раз и навсегда.

— Но я не могу. Ни-ког-да! Меня невозможно убить.

И, веруя в то, что дьявольский дар Ламонта можно (вот именно: можно!) использовать во благо, повернув его вспять, я надвинулся на него. Создать те же самые весы, но обратные, на одном конце которых будет все тот же Ламонт, а на другом — моя Лена. И посередине я. Как центр равновесия, человек, творящий не зло, но добро…

Хотя и «зло», и «добро» — понятия относительные. Именно так охарактеризовал бы их сам Ламонт, он сказал бы, мол, думая, что творишь добро, можно ошибаться. Ведь даже для волка гибель овцы — в какой-то мере благо…

Ламонт мог сказать именно так, посеяв в моей душе сомнения. Поэтому ни о чем спрашивать его я не стал.

Он умирал долго и мучительно.

Я сдавил его горло (горло, а не ножом в сердце или вилкой в глаз — в том была своя логика. Весы должны были качнуться и выровнять равновесие), а он, пытаясь трансформироваться, желеобразной массой вытекал сквозь мои пальцы. Боролся со всем сумасшедшим упорством, на которое был способен. Но я всякий раз вновь ловил его шею своими клешнями и сжимал, сжимал…

…я сидел и, тяжело дыша, смотрел на тело мсье Ламонта. Оно съежилось. Лежало на полу возле моей табуретки. Картина. Полотно…

Но получилось ли у меня? Получилось ли так, как должно было получиться? Или я был не прав: выдумал какую-то невероятную теорию про равновесие, про возможность обманывать природу?

А потом позвонил лечащий врач Лены: ей стало лучше. Опухоль на горле исчезла. Совершенно исчезла, словно ее никогда и не было…

…сидел рядом с трупом французского иллюзиониста, зная, что во дворе дежурят его широкоплечие гориллы, и совершенно дурацким голосом спрашивал и спрашивал у прерывисто гудящей трубки, а была ли опухоль вообще? Была ли она? Была…

Сергей Борисов

«КЛАССНАЯ» ПАРОЧКА

Самое меньшее, что ставили в вину американскому режиссеру Оливеру Стоуну после выхода самого скандального, жестокого, кровавого, провокационного… и тем не менее самого талантливого фильма последнего времени «Прирожденные убийцы», — это вторичностъ. Бездумные убийства; отсутствие цели и морали, а вернее — собственная мораль, не приемлющая каких-либо ограничений; пара влюбленных, вооруженная всеми видами огнестрельного оружия. Все уже было! И с этим режиссер, обычно болезненно реагирующий на критику, не спорил, только уточнял: «В жизни — не в кино».

Рождение легенды

Посмотреть на изрешеченные пулями тела Бонни и Клайда можно было задешево. Всего-то доллар! Полицейские просчитались: запрашивать можно было в десять раз больше — желающих взглянуть на знаменитых грабителей, прежде чем их укроет земля, все равно нашлось бы предостаточно.

Зеваки выстраивались перед моргом в длинные очереди. В толпе шныряли мальчишки, предлагая купить наскоро сделанные книжечки со стихами Бонни Паркер. Купившие могли здесь же получить автограф на первую страницу — мать Бонни, Эмма Паркер, без устали водила ручкой. Стоило это все тот же доллар. Впрочем, желающие могли дать и больше на благое дело — сооружение надгробия. Камня еще не было, но эпитафию, которая будет на нем начертана, уже сочинили: «Как цветы расцветают под лучами солнца, питаясь свежестью росы, так и мир становится ярче, благодаря таким, как ты». Вполне в стиле Поэтессы Паркер.

Люди входили под мрачные своды морга и медленно двигались по узкому коридору. Вот настежь открытая железная дверь, за ней небольшой зал. На деревянных тумбах два гроба. А в них — те, кто бросил вызов всесильной государственной машине. Такие молодые, такие красивые — «Смотрите, тлен не посмел коснуться их лиц!» — они не могли, не имели права быть законченными негодяями, какими их выставляли полицейские и политики.

— Она прелестна, — шептались женщины. — А как талантлива!

— Машину он водил, как бог! — переговаривались мужчины. — А как стрелял!

— Это любовь, — сходились в главном те и другие. — До последнего часа вместе. Нет, что ни говорите, но это — любовь.

Никто и не спорил. Даже Чарлз Артур Флойд, по прозвищу Красавчик, тоже явившийся в морг, не решался возразить. Хотя он знал о Бонни и Клайде побольше, чем все эти обыватели, и имел об «убийственной парочке» свое мнение. Некогда оно оформилось в его распоряжении, отданном подчиненным ему бандитам: «Эти двое сумасшедших объявились на моей территории. Не давайте им ни еды, ни крова. Если удастся, выведите на них полицию. Они — паразиты, и таким не место среди порядочных парней вроде нас».

— Ах, это так романтично! — всплеснула руками старушка в кокетливой шляпке.

Чарлз Флойд хмыкнул и снова ничего не сказал. Скандал ему не нужен, так что лучше промолчать. К тому же, этих дураков уже не вразумить. Газеты печатают стишки Бонни Паркер. Ее фотографии, как и портреты Клайда Бэрроу, не сходят с их страниц. Так, глядишь, национальными героями станут. Еще, чего доброго, кино снимут!