Барбара Вайн - Правила крови
Мне она с горечью говорит:
— Забавно, правда, что я действительно использую эти слова, «мой акушер», как все остальные женщины. Будто у меня был ребенок. Я посмотрела это слово[35] в толковом словаре и выяснила, что оно происходит от латинского obstetrix, повивальная бабка. Это было дома, когда я думала, что теперь у меня действительно будет ребенок. У меня никогда не было акушерки, и, думаю, я даже ни разу с ней не разговаривала. Я была счастлива, когда искала это слово. Начинала чувствовать себя счастливой.
Я не знаю, что ей ответить, но молчать не могу. Говорю, что я ее люблю, что она для меня все и мне больно видеть ее страдания. Тогда Джуд начинает извиняться передо мной за то, что не подарила мне ребенка. Меня так и подмывает сказать: мне нет никакого дела до этого проклятого ребенка, и я бы предпочел, чтобы его вообще не было, но это не поможет. Собравшись с духом, я спрашиваю, не хочет ли она кого-нибудь усыновить, не попытаться ли нам взять ребенка из Вьетнама, Перу или еще откуда-нибудь.
Когда Джуд возвращается домой, ее навещают подруги, приезжают мать и сестра. Потом объявляются Крофт-Джонсы. Святой Грааль они оставили с матерью Дэвида. Его отсутствие заметно — тактичность родителей видно за версту, но это хуже, чем если бы они взяли ребенка с собой. Лучше бы Крофт-Джонсы не приходили. Если раньше Джорджи казалась мне олицетворением беременной женщины, то теперь она воплощает кормящую мать — огромные выпуклости грудей на худом теле. Через некоторое время это округлое вымя начинает сочиться молоком, и на лифе открытого зеленого платья появляются влажные пятна. Смущение Джорджи притворно. Она чрезвычайно гордится собой, и хотя они с Дэвидом до прихода к нам явно договорились не упоминать о детях и обо всем, что с ними связано, в присутствии «бедняжки Джудит», она не в силах удержаться и с напускным стыдом говорит, что молока у нее хватит для двоих.
Мне хочется ее убить, хочется вышвырнуть вон их обоих. Мне так не терпится поскорее избавиться от них, что я забываю сказать Дэвиду, что хотел бы встретиться с его матерью, пока она не вернулась домой, и поговорить о ее матери, старшей дочери Нантера, а также выяснить, не знает ли она что-нибудь о Генри, Эдит и остальных их детях. Но я забываю об этом, ослепленный желанием попрощаться и сказать, чтобы они больше не возвращались. Разумеется, я этого не произношу вслух. Я благодарю их за визит и говорю, что в ближайшее время мы должны увидеться снова, а когда закрываю за ними дверь и вспоминаю о желании поговорить с Вероникой Крофт-Джонс, то уже поздно.
Выкидыш Джуд заставляет меня на какое-то время прервать работу над биографией Генри. В Парламент я тоже не хожу. Я пропустил дальнейшее рассмотрение Палатой лордов законопроекта о реформе на стадии доклада, но прочел о дебатах в официальных протоколах. Пришло письмо от Стенли Фарроу — он не видел меня в Парламенте, и до него дошли слухи, что у меня болеет жена. Я должен ответить, но не отвечаю, поскольку не знаю, что сказать. Джуд не хочет, чтобы о выкидыше знали люди «за пределами ближнего круга» — только те, кто знал о ее беременности. Полу она тоже не сказала. Он пришел без предупреждения и сразу все понял, говорит Джуд, по ее лицу и худобе. Она открыла неожиданную нежность в моем сыне, который — теперь, когда перспектива иметь сводного брата или сестру исчезла, — заявляет, что с нетерпением ждал, когда можно будет «гулять с коляской».
Я сижу с Джуд, держу ее за руку. Мы спим, обнявшись, как будто боимся, что ночью кто-то придет и разлучит нас. И никакого секса. Даже мысль о нем кажется грубой. Кроме того, я не знаю, нужно ли использовать презерватив, или Джуд должна принять таблетку или еще что-то, а спросить боюсь. Я вожу Джуд в ее любимые рестораны, покупаю по ценам черного рынка билеты на спектакли, которые мы не видели. Я оформил подписку на канал блокбастеров, и мы каждый вечер смотрим старые фильмы. Бездетные друзья усердно приглашают нас пропустить по стаканчику или на ужин. Имеющие детей тактично молчат. Через месяц такой жизни Джуд не делает того, чего мне хотелось бы, чего я начинаю желать. То есть не делает сексуальных намеков, когда мы сидим на диване и смотрим «Касабланку», но когда мы выключаем свет и поднимаемся по лестнице, она — голосом, которым обычно предлагает заранее забронировать места в гостинице на рождественские каникулы — сообщает, что пора снова попытаться сделать ребенка.
Я должен быть импотентом, потенциальным потребителем «Виагры», но почему-то этого не происходит — несмотря на мою уверенность. Я ожидал полного фиаско, но вышло наоборот. Наверное, я просто считаю свою жену самой привлекательной и желанной женщиной из всех, что я знал, — и точка. Вот и хорошо. Я словно слышу со всех сторон громкие одобрительные возгласы.
Сон не идет, и я лежу рядом со спящей Джуд и думаю о Генри и обо всех мужчинах викторианской эпохи. Принято считать, что импотенция вызывается скорее психологическими, чем физиологическими причинами. Так что если у женщин в XIX веке действительно отсутствовала сексуальность, то они не предъявляли к мужчинам требований, которые те были не в состоянии удовлетворить, и, следовательно, об импотенции не могло быть и речи. Но мне кажется, это неправда — просто мужчины XIX века предпочитали в это верить. В прошлом веке предполагалось, что мужчины «опытны». Я размышляю, был ли Генри «опытным» и вообще, размышлял ли он об этом. Может, его обучила Джимми Эшворт? Обучить можно лишь способного и восприимчивого, но мне почему-то не кажется, что Генри согласился быть учеником. Эдит, вероятно, приняла то, что ей предлагали, и если и ждала чего-то необычайного, то, по всей видимости, была разочарована. Как выразился кто-то из современников Генри, брак — это цена, которую мужчины платят за секс, а секс — цена, которую женщины платят за брак. Звучит мрачновато.
Теперь середина июля, и я снова стал приходить на заседания Парламента. Поскольку я никому не говорил, что собираюсь в декабре стать отцом, то сочувствие выражать некому. Стенли Фарроу подходит ко мне за чаем и спрашивает о Джуд — он думает, что у нее была сильная простуда, — и я говорю ему, что ей лучше. Я сижу в зале заседаний часа два, слушаю дебаты по законопроекту об администрации Большого Лондона — вполуха, одновременно размышляя о своих коллегах, наследственных пэрах, и прикидывая, кто из них будет избран и останется, а кто уйдет. И пытаюсь представить, что будут делать швейцары, если исключенный парламентарий вернется, подойдет к входу для пэров, войдет внутрь и повесит пальто на некогда принадлежавшую ему вешалку. Почтительно остановят его? Или попытаются преградить дорогу? А если он откажется подчиниться, будет сопротивляться и пойдет дальше, свернет налево и поднимется по устланной красным ковром лестнице, станут ли они — немыслимое дело — задерживать его силой? Или вызовут полицию? Мне интересно, подумали ли об этом сторонники законопроекта.
Генри редко приходил в Палату лордов. В те времена считалось, что новые пэры должны произнести свою первую речь как можно скорее, как только позволят обстоятельства — найти законопроект, внесенный на второе чтение, или выбрать вечерние дебаты в среду и внести свое имя в список ораторов, поставив вслед за ним в скобках букву «М». Тема дебатов должна быть знакома новому пэру, хотя бы отчасти, а первое выступление обязано быть конструктивным и ограничивается десятью минутами. Генри произнес свою речь в июле, ровно сто два года назад. Тема вполне подходящая, здравоохранение: улучшение здоровья населения в результате эффективной системы стоков. К тому времени сэра Джозефа Базалгетта уже не было в живых. Он умер в 1891 году. Однако строитель дренажной системы и набережных был соседом Генри на Гамильтон-террас, и они, скорее всего, обсуждали этот предмет. Читая первую речь Генри сегодня, в ней можно найти свидетельства того, что технические знания почерпнуты из бесед с сэром Джозефом.
Второй раз Генри поднялся с места год спустя, и его речь была посвящена первым шагам биохимических исследований свертываемости крови. Следующее выступление состоялось еще через три года, по поводу законов наследственности Менделя, которые игнорировались на протяжении пятидесяти пяти лет, а в 1900 году были открыты повторно. Именно в этой, чрезвычайно длинной речи Генри обронил известную фразу, ставшую предметом насмешек: «Вопрос в том, каков ответ». После этого он редко выступал в парламенте.
Похоже, Генри больше не написал ни одной книги, хотя есть подтверждения, что он начал еще одну, причем считал ее очень важной. Запись в дневнике от 2 марта 1900 г. свидетельствует: «Сегодня утром приступил к работе над своим главным трудом». Три месяца спустя «альтернативный Генри» пишет в своем блокноте:
Я агностик, неверующий, и признаю религию только на словах, однако некоторые изречения Иисуса Христа считаю великой мудростью. Первое, что приходит на ум, это одна из последних приписываемых ему фраз: «Отче! прости им, ибо не знают, что делают» [36] . Я не ведал, что творил, когда делал то, что делал, хотя был убежден, что все прекрасно осознаю.
