Игорь Христофоров - Работорговец (Русские рабыни - 1)
Одновременно с накатившим страхом Ирина вдруг заметила, что в замесе коричневой грязи от шагов что-то темнеет. Она опустилась на корточки, сгребла ребром ладони нападавший сверху на это пятно серый горняцкий снег и чуть не вскрикнула: спекшимся бурым сгустком на земле лежала кровь.
Ирина уже хотела бежать назад, к невидимому отсюда шоссе, к невидимому, но, может быть, ждущему ее парню и вдруг увидела, что стоит-то не возле обычного холмика, а искусственного, облепившего люк канализации. Зубы тут же застучали мелкой, страшной чечеткой. Озноб, ушедший куда-то далеко от нее, вернулся и трепал с такой силой, точно хотел наверстать упущенное за время отсутствия.
Непослушными руками она расчистила от снега люк. Срывая кожу с пальцев, потянула его за ржавый выступ. На люке в единой отливке чернели выпуклые буквы "Елецкая ИТК", и уже от одного того, что люк был изготовлен в колонии, изготовлен заключенными, Ирина еще сильнее поверила в то, что должна увидеть.
-- О-оля?! О-оленька?! -- спросила Ирина черноту колодца.
Она ответила молчанием.
-- О-о-о... -- начала она имя еще заунывнее, чем раньше, и осеклась.
Перед глазами серела скоба. Где-то внизу явно скрывались остальные.
Она спустилась в черноту, в шум от проносящихся по трубам потоков воды. Нащупав бетонный пол, спрыгнула на него. Вокруг лежала неоглядная ночь. С досадой Ирина подумала о зажигалке парня и тут же уловила чужой, отличающийся от шума воды звук где-то рядом. Это был звук жизни, и она шагнула на него.
-- А-а, -- стоном встретила ее тьма.
-- О... О... О-оля, -- еле выдавила она. -- Это ты?
-- У... ух-ходи, -- прохрипела тьма вроде бы знакомым и вроде бы незнакомым голосом. -- Он уб...бьет и тебя... Он...
-- Молчи... Молчи... У меня там, на шоссе, мотоцикл... Я отвезу тебя в больницу, -- пыталась Ирина нащупать подмышки Ольги, чтобы подтащить ее к скобам, к мутному, сочащемуся через люк свету.
-- С-сука... Он... в живот, а я... Не трог-гай... Мне больно, когда ты тащишь... Мне очень бо... бо-о-ольно...
Слезы щипали Ирины глаза, слезы, наверное, ослепили бы ее, но здесь, во тьме, она и так ничего не видела и оттого не вытирала их, и они бежали, бежали, бежали, солью обжигая губы.
-- Ну, потерпи... Ну, еще чуть-чуть, -- умоляла она Ольгу.
Когда Ирина уперлась спиной в скобы, и полумрак чуть размыл темноту с лица Ольги, Ирина даже почувствовала радость. Как будто уже то, что она вытащила ее из тьмы, означало, что Ольга спасена.
-- Еще немного, -- посмотрела вверх, на люк, сквозь который сеялся крупными хлопьями снег. -- Я сейчас сбегаю на шоссе. Там мотоциклист. Он тебя отвезет в больницу...
-- Стой! -- поймала ее за руку Ольга.
Холод ее пальцев ожег Ирино запястье. Такой же точно холод был лишь у металлических скоб.
-- Кранты мне, Ирк... кранты... Крови, гад, мно... много вытекло... Я... я по ногам чую: много... И бо... больно в животе... как ножовкой пилят... И пить, сильно пить хо... хочу, -- она открыла рот, и каждая упавшая на тяжелый, уже почти не подчиняющийся язык снежинка казалась глотком воды.
-- Я быстро...
-- По... поздно... Сдохну я...
-- Не говори так! Ты должна жить... Мне без тебя никак нельзя... Меня ж в колонии...
-- Что?.. Что в колонии?..
-- Меня... та убьет...
Ирина дышала на хрупкие пальчики Ольги, Ирина целовала их, но пальцы становились все холоднее и холоднее. Наверное, металлические скобы были уже теплее.
-- Не бо... не бойся, -- еле вышептала пересохшими, ставшими какими-то бумажными, чужими губами Ольга. -- Убить тебя должна была... я.
-- Ты?! -- отпрянула Ирина и больно ткнулась спиной в стальные ребра скоб. Взгляд искал подтверждения ошибки, подтверждения отказа от того, что она услышала, но лицо Ольги, восковое, бледное, больше похожее на голову мраморной статуи, чем на лицо живого человека, не выражало ничего.
-- Я... Я... Слон в муляве попросил, чтоб я тебя... чтоб сразу, как за колючку попадешь... Сло-о-он, -- ее, казалось бы, оледеневшие пальцы вдруг напряглись, обжали подрагивающие Ирины пальчики, -- Сло-о-он мне обещал, что если я тебя... то он на мне... женится, -- еле выдохнула она последнее слово и бессильно закрыла глаза.
-- Нет, не верю! -- упрямо произнесла Ирина. -- Ты успокаиваешь меня. Мурку убили наши. Убили ножницами нашего отряда.
-- Не-ет, -- упрямо повторила Ольга. -- Ножницы я украла после работы, в вашем це... цехе...
-- Оленька, милая, не умирай! -- вскинулась Ирина. Она все еще не верила Ольге. Она не хотела верить. Она возненавидела бы себя, если бы сейчас вдруг в это поверила. -- Я быстро! Только до трассы добегу!..
-- И плиту я... Сверху... Токо, гад, колено ободрала...
-- Не надо, не говори, -- умоляла Ирина, а память действительно подсказала: камера ДИЗО, вскакивающая с лежака за косметикой Ольга, ее ободранная коленка и какой-то смущенный взгляд.
-- И уб... убила бы... Убила... Как Мурку, с-стерву... Убила бы тебя, но... но ты оказалась не та...
-- Как не та? -- уже с ужасом спросила Ирина.
-- Не та... Не та, -- упрямо повторила заплетающимся языком Ольга. -В камере... ДИЗО... я тебя "прощупала"... Другая ты, не стукачка... как... как Слон писал... И это... накрасила ты меня классно... Я прям тащи-и-илась, -- простонала она долгим "и".
-- Зачем ты... так?.. Не надо...
-- А му... муляву свою я Спице в мартац за... зафундыбулила. Сло... Слон все равно пе... печатными буквами накалякал... И имени там мо... моего нету... Кранты теперь Спице, г-гадине вонючей!.. Наш подполковник все равно муляву на... найдет... Он ушлый...
-- Оленька, милая, молчи, -- уже и не старалась сдерживать бесконечные слезы Ирина. -- Молчи! Я быстро!.. Только до дороги, за транспортом...
-- И... Ир... ска... скажи Слону, я... я... я... его любила, -- она произнесла это, не открывая глаз, произнесла как бы уже откуда-то издалека, куда уносило ее что-то холодное и властное. И вдруг вспомнив нечто важное, разлепила тяжеленные, чудовищным клеем смазанные веки. -- А ты меня, Ирк, так... так на свадьбу и не накрасила...
21
Дверь действительно воняла самогоном. Такое впечатление, что аппарат вделан в нее вовнутрь, и стоит только воткнуть шланг в замочную скважину, как оттуда в бутыль хлынет мутная сивуха.
Пеклушин не наврал. Его сосед снизу гнал самогон, видимо, и днем, и ночью. По инерции, что ли? Сейчас водка в магазине получалась дешевле самогона, выгнанного из сахара.
Дверь распахнулась, и запах стал так силен, что Мезенцеву показалось, что он не только его нанюхался, а и успел тяпнуть граммов двести.
-- О-о! Мент! -- совершенно беспардоннно воскликнул маленький лысеющий мужичонка.
На "мента" Мезенцев даже не отреагировал. Как будто говорили о другом человеке, а не о нем. А мужичок почему-то сразу понравился. Может, тем, что был похож на покойного отца Мезенцева.
У мужичка было такое лицо, что профессию мог бы определить даже ребенок: черным углем, как у женщин -- тушью, очерченные глаза, глубокие с такой же чернотой на дне морщины, красно-синие штришки рваных сосудиков на носу и ввалившихся щеках. И ко всему прочему мужичок, несмотря на свой маленький рост, был сутул. "На узких пластах заработал", -- вспомнил и своего отца Мезенцев, тоже маленького и тоже сутулого забойщика, который, в три погибели согнувшись, отвкалывал в свое время почти тридцать лет в забое. И не одну тонну угля выгрыз, между прочим, из узких полуметровых пластов антрацита. Впрочем, удивляться было нечему. В Горняцке из каждой второй квартиры, из каждого второго дома навстречу Мезенцеву вышел бы шахтер.
И весь город был с таким же черным, навечно въевшимся в кожу налетом, с таким же измученным каторжным лицом, с такими же пьяными дурными глазами, не желающими по-трезвому смотреть на себя и на тот изуродованный мир, что лежит окрест.
-- Заходи, мент! Гостем будешь! Я гостям завсегда рад!
Уже то, что Мезенцева, как милиционера, приглашали в квартиру, казалось невидалью. Во времена, когда всех вокруг грабили и бронированных дверей и решеток становилось все больше и больше, представителей власти дальше порога не пускали.
Мезенцев прошел на кухню, даже не подумав, что нужно бы разуться. То ли и вправду он уже превратился в настоящего милиционера за день ношения формы, то ли не хотелось снимать обувь в квартире, где пол был грязнее асфальта на улице. Сев на предложенный шаткий стул, он достал пеклушинскую бумагу из папки. Рука замерла над столом. Бумага казалась самолетом, которому некуда приземлиться -- до того плотно был уставлен стол банками, склянками, тарелками, мисками. И в каждой из этих емкостей лежало по стольку окурков, что остатков в них хватило бы для суточной работы табачной фабрики.
-- На вас поступила жалоба. По поводу сильного запаха сивушных масел, -- нет, этот аэродром на столе пеклушинскую бумагу на себя не принимал, и Мезенцев вынужден был положить ее на колено и прикрыть ладонью. -- А также частых ударов гаечным ключом по трубам центрального отопления.
Мужичок обернулся, осоловелыми глазами посмотрел на оббитую краску на батарее и почему-то обрадовался.
