Владимир Киселев - Воры в доме
Он заставил себя рассмеяться над анекдотом, который, по-видимому, хирург рассказывал всем, кто оставался в живых после его операций.
Хуже стало ему в палате. При перистальтике - или как она называется? - кишок. Вот тогда было особенно больно и хотелось хоть немного постонать. Но сдержал себя... Конечно, это чепуха, когда говорят, что аппендицит - легкая операция. Может, хирургам она и легкая. А больным не очень. Или это у него она так тяжело прошла?..
Но через некоторое время... через два года?.. Нет, через три. Да, это было в тридцать восьмом, - он понял, что улыбаться при удалении этого дурацкого аппендикса - чепуха, Когда почувствовал, как в самом деле бывает, когда загоняют под ногти иголки. Под самые настоящие живые ногти самые настоящие швейные иголки. И все равно улыбался и глядел в лицо этому негодяю Косме Райето так же весело и бесстрашно, как глядел на него его сын Семен, когда задавал этот подлый вопрос.
Он почувствовал, что у него заныли пальцы, и подумал о том, какое счастье, что у человека нет памяти на физическую боль - иначе для многих людей жизнь стала бы невозможной... Райето переговаривался со своим подручным Доминго на андалузском диалекте - профессиональном языке тореадоров и бандитов... "Ты нам заплатишь за эту газету..." - твердил Райето.
Он слабо улыбнулся, вспомнив эту свою проделку... Фашистский генерал-фалангист Ягуэ выступил с резкой критикой Франко, обвиняя его в том, что он пресмыкается перед итало-германскими фашистами и разбазаривает национальные богатства Испании. Коваль придумал, как использовать это выступление генерала Ягуэ против Франко. Он организовал выпуск газеты якобы от имени фалангистов, в которой поместил сильно приукрашенную "речь" генерала Ягуэ. Газету, являвшуюся по формату, шрифту, качеству бумаги точной копией, двойником фалангистской газеты, широко распространили на территории мятежников.
И он заплатил... Тогда с ним работала молодая француженка, по имени Мари Сиоран, очень похожая на испанку - с иссиня-черными волосами, с матово-смуглой, без румянца, кожей, с умными и грустными темными глазами...
"Эта женщина... - подумал он. - Эта женщина прекрасная, как испанка, и несчастная, как Испания..." Он никогда не говорил ей, что любит ее. Даже от себя скрывал. Знал, что нельзя. Не до этого было. А Косме Райето как-то сумел это понять. Как-то догадался.
Он ее изнасиловал, Косме Райето, на его глазах. Он и его подручный Доминго - дегенерат и садист... И она кричала: "Cierra los ojos, cierra los ojos!" - "Закрой глаза... Закрой глаза!.." Больше всего она боялась, что он увидит. И ей зажали рот, а он закрыл глаза, и фалангисты, которые его держали, били его по голове рукоятками пистолетов, чтобы он их открыл...
Ночью она себе перерезала вену. В подвале, куда ее бросили. Отогнула край железного обруча от валявшейся там винной бочки. Он узнал об этом значительно позже. Сколько же она должна была пилить себе вену этим тупым краем обруча?..
"И вы хотите, чтобы все это - не в счет? - спрашивал он уже не сына, а всех, кто думал, как его сын. - Чтобы все прошло и забыто? Не получится. Мы ничего не забыли. И вы не смейте забывать".
Степан Кириллович тяжело перевернулся на другой, на правый бок, лицом к стене.
"А если я в чем-то виноват, если когда-нибудь руководствовался не интересами дела, не интересами государства, а чувством мести к тем, кто загонял мне под ногти иголки, то пусть обо мне судят не Семены, воображающие, как писал какой-то поэт, что гвоздь у них в ботинке важнее, чем судьбы истории, или что-то в этом роде... Пусть обо мне судят люди, которые тоже имеют право сказать: "Я тогда улыбался..."
Отцы и дети. Новое поколение. Но будет ли оно лучше нас, это новое поколение?..
Семен уехал в этот же день. Он не успел даже полюбоваться своей внучкой и понянчить ее, пошутить с невесткой, подарить ей любовно выбранные часики-браслетку. А на следующий день накричал и посадил под арест Шарипова - лучшего своего ученика, в которого верил, которому знал - предстоит большая судьба в деле безопасности государства.
"Не хотел бы я только, чтобы он женился на этой Ольге Ноздриной, думал Степан Кириллович. - Лучше всего, если бы эта Ольга вернулась к лейтенанту Аксенову. Тот для нее самый подходящий парень. Плакса, неудачник. Таких женщины особенно любят. А Шарипову нужна бы другая. Просто тихая, не очень красивая и очень добрая женщина. Как моя Люба. Но разве это объяснишь?.. Разве скажешь?.."
Кибернетика. Машины составляют и расшифровывают шифры, но донесение, которое расшифровывают машины, пишут люди. Все дело в том, какими будут эти люди. Такими, как он, или такими, как его сын Семен. В этом все дело.
Он поднялся с дивана и подошел к столу, на котором у него всегда лежали папиросы для гостей. Он закурил, глубоко и жадно затягиваясь. Он не курил более двадцати лет. У него закружилась голова.
Г л а в а д в а д ц а т ь в о с ь м а я, из которой
читатель узнает, сколько листов было в деле старшего сержанта
Кинько
Лишь отнесясь к человеку Павлу,
как к себе подобному, человек Петр
начинает относиться к самому себе как
к человеку.
К. М а р к с
Шарипов читал протокол дознания, написанный четким и крупным почерком лейтенанта Аксенова. На каждом листе внизу стояла подпись "Г. Кинько". Но от листа к листу она менялась. Она становилась все неуверенней и неразборчивей.
"Этот старший сержант Кинько попросту глуп, - думал Шарипов. - И конечно, дураки чаще всего оказываются пособниками врага. Но так вести допрос, как вел его Аксенов, - недопустимо. Все подводится к тому, что Кинько этот виноват в разглашении военной тайны. Хотя фактически, при его ограниченности, он удивительным образом сумел не сказать ничего лишнего. Какое счастье для него все-таки, что он не пьет. Иначе бы он так легко не отделался...
Но откуда у Аксенова, такого нерешительного, слабохарактерного и, как мне казалось, доброго человека, появилась эта собачья злость, это желание кусать, вцепиться зубами, во что бы то ни стало доказать виновность, я уверен, совершенно безвинного человека?.. Мне бы и в голову не пришло, что вокруг этого в общем простого дела можно такое наворотить... Очевидно, когда слабость притворяется силой, она всегда становится силой и злой и опасной. И это плохо. Это очень плохо для человека, работающего в нашем деле.
Такой при удачном стечении обстоятельств может дослужиться до больших чинов. Несколько таких дел могут создать славу хорошего следователя. А там, глядишь, и начнет подтасовывать факты. И так ловко научится это делать, что и не придерешься. И уже никто и не догадается, что он слаб и безволен. Все будут считать его силой... Черт, а ведь это в самом деле плохо. Что это - Аксенов. Что я... не могу. Что не так поймут. Что будь это не Аксенов, а кто-нибудь другой - уж я бы постарался, чтоб следователь с такими задатками перешел на профсоюзную работу... По распространению театральных билетов на предприятиях. Или социальному страхованию... Но все равно нужно в этом разобраться. Нужно разобраться, откуда у Аксенова эти черты и почему я их прежде не замечал. А тогда уже решать...
А с Кинько - что ж, с Кинько и так все ясно. Хорошо бы только разобраться с моей ролью в этой пьесе".
Этот парень чем-то напоминал Шарипову персонаж из комедии Островского. В последнее время Шарипов пристрастился к чтению пьес. Они привлекали его остротой и вместе с тем правдоподобием действия, естественностью столкновений характеров и взглядов и казались искусством, наиболее полно и реально отражающим жизнь. Так вот Кинько напоминал ему героев Островского или некоторых современных фильмов неореалистического направления, в то время как большинство людей, казалось ему, больше походили на героев пьес Шекспира - они были значительно сложнее, тоньше.
"Но, может быть, - думал Шарипов, - я это так воспринимаю потому, что мало знаю этого Кинько и сужу о нем лишь по встрече у Ольги и по протоколу, в котором виден скорее Аксенов, чем Кинько. Наверное, все-таки те, кто говорит, что люди в жизни просты и ограниченны, как в пьесах Островского, ошибаются. Или просто они великие лгуны...
Даже в таком простом деле, как дело этого старшего сержанта, - думал Шарипов, - для меня много такого, от чего, вероятно, зависит вся моя работа. А следовательно, и жизнь.
Почему так получилось? Почему я, так решительно отказавшись отвечать на вопросы Степана Кирилловича о семье Ноздриных, сам распорядился немедленно допросить Кинько, с которым я познакомился случайно и от которого случайно узнал, что он встречался с Ибрагимовым? Степану Кирилловичу я сказал, что ходил в этот дом не как сотрудник органов безопасности. А как гость. Но ведь и со старшим сержантом Кинько я встретился не как сотрудник органов безопасности. Следовательно, получается, что я руководствовался только тем, что Ольга и ее семья мне лично очень близки и дороги, а Кинько мне безразличен. Значит, прав Степан Кириллович?.."
