Андрей Константинов - Юность Барона. Обретения
— Хорошо, Владимир Николаевич, сделаем.
Порученец удалился.
Дождавшись его ухода, Кудрявцев, уже безо всяких дежурных терзаний совести, налил себе еще рюмку, залпом опрокинул и прошел к окну, из которого открывался потрясающий вид на Лубянскую площадь и на Центральный детский магазин.
Детский…
Сколько Юрке было тогда, в мае 1942-го? Почти четырнадцать. По нынешним, мирным, меркам — еще ребенок. Да только этому ребенку к его четырнадцати столько довелось пережить, сколько у иного за всю жизнь не наберется. Обидно только, что отныне ничего другого не остается, как только кусать локти и сожалеть, что история с чудесным воскрешением Юры Алексеева случилась слишком поздно. Факты — вещь упрямая: Юрка сделался уголовником. Вором. А черного кобеля, как известно, не отмоешь добела.
Разумеется, своей доли вины за случившееся с Юрой Кудрявцев с себя не снимал — признавал полностью. Признавал, так как по всему выходило, что в те первые послевоенные годы он повел себя на редкость непрофессионально. Ольгу отыскать хотя бы попытался, жучару Самарина вычислил и хорошенько прищучил, но вот Юрку…
Будто какое затмение нашло. У Кудрявцева, выслужившего к тому времени (и отнюдь не на паркете!) чин подполковника, даже мысли не возникло попробовать поискать парня под его подлинным именем. Ему казалось, что тогда, в мае 1942-го, в момент последней их встречи, он сумел убедить парня, что в сложившихся обстоятельствах взятое им имя Васьки Лощинина во всех смыслах удобней и безопасней.
* * *— …Что ж, Юра, коли оно так, нам с тобой ничего другого не остается, как надеяться. Надеяться и верить, что Самарины благополучно перебрались на Большую землю и смогли более-менее сносно устроиться.
Ближе к ночи, когда Михалыч отправился проверять посты, временно предоставленный сам себе Кудрявцев отыскал в лагере Юркино лежбище и отвел его на озеро, подальше от посторонних глаз и лишних ушей — пошептаться.
— Да, насколько я понял из твоего сбивчивого рассказа, после их отъезда ты решил поселиться в квартире Самариных. А почему?
— Мне оттуда было гораздо ближе на работу ходить. В мастерские, к Федору Михайловичу. Но как раз в ТОТ день, после смены, я пошел на Рубинштейна. Хотел забрать из дома книги ненужные, на растопку. У Самариных к тому времени ничего не осталось. А у нас, вы же помните, какая огромная библиотека у дедушки была?
— Как же, помню. Знатная.
— Подхожу я почти уже к самой арке. Вдруг слышу, из окна дома напротив, куда бомба попала, и его после этого расселили, окликает кто-то. По имени. Оборачиваюсь, Гейка в окне маячит и рукой машет, мол, иди сюда. Ну я и пошел. Поднимаюсь, а он скрюченный весь от холода, синий, как покойник. Оказывается, он меня там с самого утра высматривал, поджидал.
— И зачем ты ему так сильно понадобился?
— Сказал, ищут его. Милиция. Что мусора… ой, извините!
— Ничего, продолжай.
— Что милиционеры устроили облаву и всю их ватагу на месте покрошили. Мол, пленных не брали и не собирались.
— Но он, получается, улизнул?
— Да. Сказал: «Кишка у них тонка, Гейку Равилова поймать». Что теперь ему нужно пересидеть пару дней, пока активно искать перестанут. А потом, говорит, «на рывок уйду, из города».
— Уйду? Однако оптимист твой приятель.
— Он мне не приятель — просто знакомый. Но я тоже, помню, удивился сильно. Говорю: как это, через линию фронта, что ли? А он мне: я, мол, тропу заветную знаю. По ней можно кордоны обойти — и наши, и фашистские.
— Тропу заветную? Очень интересно.
— Якобы им про нее диверсант один проболтался. Я обалдел, спрашиваю, настоящий диверсант? А он: ну не игрушечный же! Давай, говорит, вопросы потом, а сначала погреться. Я ему: ну пошли. И вот тогда он наклонился, разгреб несколько кирпичных осколков, а под ними — вальтер. Нет, я тогда еще не знал, как эта модель правильно называется. Мне Гейка объяснил.
— А он, часом, не объяснил, откуда пистолет?
— Сказал, что того самого диверсанта вальтер. Но я ему не поверил. Гейка, он такой — и соврет, недорого возьмет. А я раньше никогда настоящего пистолета в руках не держал. Вот и попросил посмотреть. Он дал. Я ему: можно я с ним, с пистолетом то есть, похожу немного? Хотя бы до квартиры? А он посмеялся — ладно, походи, коли охота. Вот так у меня вальтер в кармане и оказался. Ну а дальше вы теперь знаете.
— Да уж, история презанимательная. Такую захочешь — не сочинишь.
— Дядя Володя. А можно спросить?
— Спрашивай. Мы ведь сейчас с тобой на равных исповедуемся.
— А как вы сами в ту ночь в нашей квартире оказались?
— Можешь назвать это роковым стечением обстоятельств. Я именно в тот день в Ленинград вернулся на пару суток. Двинул к себе на квартиру с одним желанием — соснуть пару часиков. Подхожу, а дома-то и нет — разбомбили. Бегать по знакомым? Поди угадай: кто жив, кто уехал? Вот я и направился к вам. Опять же продукты с собой имелись. Решил: прогоните — так хотя бы едой вам помогу. Так оно в конечном итоге и получилось.
— Извините, дядя Володя. Я не хотел рыться в ваших вещах. Это всё Гейка.
— Да ладно, чего теперь. Короче, стучусь — не открывают. Думаю, мало ли что могло случиться? Надо бы глянуть. Открыл дверь.
— А как же? Без ключа-то?
— Да ваш замок перочинным ножом открыть можно. Зашел — никого, буржуйка холодная. А сил просто никаких не осталось. Рухнул на кровать. Решил: подремлю немножко и пойду к руководству докладываться. А сам вырубился по полной программе.
— Теперь понятно.
— А возвращаясь к тому, с чего начали… Поступок твой эмоциональный, я где-то понимаю и извиняю. Хотя одобрить, извини, никак не могу. Пройди тогда пуля на пару сантиметров пониже…
— Дядя Володя!
— Ладно, забыли. Значит, ты у нас теперь Василий Лощинин?
— Да.
— А документ этот — он откуда у твоего Гейки взялся?
— Не знаю. А у него самого теперь не спросишь. Гейка, он на минном поле…
— Я в курсе, Хромов мне рассказывал. К слову, ты, Юрка, Михалыча держись. Он хороший мужик. Надежный.
— Я знаю. Дядь Володя, а Хромов тоже чекист?
— А почему ты решил?
— Ну вы с ним знакомы. Опять же, слышал, ребята про что-то такое шептались. Что его специально к нам в отряд, по линии НКВД, забросили.
Кудрявцев поспешил уйти от скользкой темы и повернул затянувшийся ночной разговор в другую плоскость:
— Да это не суть важно. Давай лучше о тебе поговорим. Я тебе, как старший товарищ и как человек, который… Ну, в общем, которому небезразлично твое будущее и будущее твоей сестры, настоятельно советую: раз уж таким боком оно все обернулось, про Юру Алексеева забыть надо. Будем считать, что тот, прежний, в блокадном Ленинграде погиб. Так оно лучше.
— Для кого? Лучше?
— Вопрос резонный. В первую очередь, для тебя самого. Назвался Василием Груздевичем Лощининым, так и не вылазь теперь из кузова. Хотя бы до конца войны.
— А потом что? Когда война кончится?
— А для этого самого «потом» всем нам еще надо будет крепко постараться. И при этом неплохо бы самим в живых остаться.
— Я слово дал Ольге, — твердо сказал Юрка. — Что найду и заберу ее у Самариных.
— Тем более. Значит, обязан сдержать слово. В свою очередь, если сам жив буду, помогу. Найти. Договорились?
— Договорились. Дядя Володя, а вы теперь у нас в отряде останетесь?
— Нет. У меня, Юра, собственное задание имеется.
— Не Юра, а Васька.
— Замечание по существу. Тебя, понимаешь, воспитываю-наставляю, а сам… Да, слушай, а тебе перед смертью бабушка ни про какие тетради случайно не рассказывала?
— К сожалению, нет. А что за тетради?
— Да так. Похоже, теперь это уже неважно.
И тут Юрка задал вопрос, от которого Кудрявцеву резко сделалось не по себе:
— Владимир Николаевич. А маму мою… её в самом деле грабители убили?
— Ты ее?!.
Кудрявцев не смог докончить страшной фразы.
— Ну, положим, не Я — а ТЫ! — беспристрастно уточнил Хромов. — Знаешь, как говорят: не виновата курочка, что грязновата улочка?
— Ты!.. ТЫ! — В бессильной злобе Володя сжал кулаки.
Мимо них, на противоходе пролетела карета скорой помощи.
— Оперативно подъехали, — машинально отметил водитель.
— Савченко, остановите машину!
— Зачем?
— Да поймите вы! Я… я должен!
— Чего ты должен?
— Должен увидеть ее! В последний раз.
— Ой-йо… — страдальчески закатил глаза Михалыч. — Встречал я на своем веку придурков, но чтоб таких… Савушка, а вот теперь, пожалуй, подбрось угольку.