Места здесь тихие - Николай Иванович Леонов
Катя сглотнула:
— Надеюсь, теперь все разрешилось.
— Признательна за заботу, более чем, — заверила собеседница, — и теперь мне хотелось бы уточнить, будет ли вам удобно подписать предварительный договор, скажем, сегодня, около девяти вечера. У меня кое-какие дела, и надо поспеть в банк, нужную сумму я уже заказала.
— Сумму? — бездумно повторила Катя.
— Да, конечно. Надеюсь, вы помните наши договоренности: я погашаю налоговый долг, два миллиона триста семьдесят три тысячи, и на эту сумму вы делаете скидку, то есть с меня еще причитается…
— Д-два миллиона четыреста двадцать семь, — едва дыша, отозвалась Катя. У нее уже зуб на зуб не попадал. — И что же, вы все-таки решились… купить?
На этот раз в голосе женщины зазвучало высокомерное недоумение:
— Милочка, уверяю вас, что мой интерес остался неизменным. Я собираюсь купить объект под застройку, вы это знаете… надеюсь, вы не передумали?
— Й-я…
Голос заледенел окончательно:
— Что ж, если вы передумали — это ваше право. Однако в таком случае вам придется вернуть мне сумму, уплаченную как налог.
— К-когда?
— По условиям нашего с вами договора… он у вас? Можете сами посмотреть. Не позднее трех дней с даты официального отказа, — вежливо напомнила та, — или, если вы решитесь юлить, что лично я вам не советую, то включится срок стандартный, не позднее тридцати дней. Но в таком случае я буду вынуждена предъявить вам претензию и потребовать компенсацию за просрочку… прошу понять меня правильно, деньги имеют тенденцию обесцениваться.
Ужасная ведьма на другом конце провода продолжала что-то камлать, все эти слова — непонятные, причудливые, как незнакомые заклинания, как ножом резали Катино сердце.
Продать — или деньги.
Деньги — или продать.
Она не сразу заметила, что разговор закончен, не сразу услышала короткие гудки. Она глянула на часы — пять часов дня. Самое мирное, тихое время, как раз спала жара, скоро из лесу, осторожно озираясь, станут надвигаться ее любимые сумерки.
Катя, пошатываясь, вышла из флигеля, побрела наугад. Она оглядывалась, спотыкалась, плакала, царапала ногтями землю, цеплялась за траву в детской попытке ухватить, удержать свое сокровище, которое вот-вот вырвут из ее рук, и снова она пойдет шататься по свету — без цели, без дома, целую вечность, до самой смерти.
Невесть как она оказалась на опушке.
Никогда лес не казался ей таким суровым, высокомерным, белые, радостные березы — такими мрачными, ели — такими густыми. Вообще, Катя недолюбливала лес, особенно ближе к вечеру, и старалась держаться от него подальше, но тут ей стало совершенно понятно: надо идти именно туда, именно там то, что спасет ее от всех напастей.
Она втянула носом воздух, поежилась, почему-то было сыро и зябко. Лес плотной стеной возвышался впереди, словно застыв в ожидании; бородавчатая старая береза на самой опушке опустила круглые листья так низко, что, казалось, преграждала путь. Но Катя уже решилась и пошла. Тропинка была видна отчетливо, мох под ногами пружинил, ветки особенно оглушительно хрустели под ногами — почему-то кругом так тихо, странно тихо, казалось, что все куда-то попряталось. И вот она уже зашла так, что и просвет пропал, опушки не видать, березы исчезли, остались одни ели, чьи колючие лапы давали такую густую, прохладную тень.
Что-то показалось ей сбоку: она быстро повернулась — и ничего не увидела. Померещилось, подумала она, однако… не пора ли вернуться? «Конечно, я не боюсь. Чего мне пугаться… это мои места, просто лес мне внове. И все-таки… что-то в нем было такое странное, опасное, что кожей чуешь — надо вернуться».
Очень тихо, вот в чем дело. Ни одна тварь не крикнет.
Опять почудилась серая тень, но теперь отчетливо послышался шелест и легкий треск, слишком легкий для человека. Она так и застыла, сжимая кулаки, прислушиваясь до боли в ушах, но так и не слышала ничего. Катя строго оглядела темные лапы, кусты, точно они были в чем-то виноваты, и продолжила путь.
Открылась поляна, и показались посреди нее скрученные друг с другом, как восковые свечки, две огромные березы, древние, с корой в складки, чудовищные, как горные расщелины, с корнями, узловатыми и толстыми, мокрыми от ночной росы, как щупальца у спрута. Вряд ли даже вчетвером можно было бы обхватить их стволы, а под корнями от того, что земля осела, получилась большая нора. Под этими корнями наверняка можно было жить.
Все вокруг пестрело ленточками, цепочками, какими-то блестками и прочими глупостями. Сюда раньше, до того как началась волчья напасть, приходили часто, несли свои беды, горести, просили подмоги в своих мелочных бедах…
Неужели же она не вправе рассчитывать на помощь? Не так уж много она просит… а, собственно, что она просит?
Катя, встав на колени на траве, тупо и кротко, по-овечьи, смотрела на деревья, на стволы, уходящие в небо, на трещины в коре, на кощунственно вырезанные чьи-то глупые имена. Перебирала слова — и не решалась произнести. Наконец она просто крикнула:
— Помоги мне! — И разрыдалась. А обессилев от плача, глотая слезы, подняла зареванное лицо и взвыла волчицей, высоко, тоскливо, надрывно. Ей казалось, что вместе с этими звуками жизнь ее уходит, тело умирает, мучительно сокращались все мускулы, дыхание прерывалось, солнечный свет обжигал расширившиеся зрачки, она корчилась на холодной траве, силясь охладить пылающую голову, мучительно больно содрогались все мускулы, словно стараясь освободиться от слабых костей.
Деревья, деревья, деревья… запах мха и хвои… и густой знакомый запах. Как от ячьей шерсти.
«Сейчас я умру», — устало подумала она.
Глава 36
Мимо нее текли минуты, часы или даже года, а она все продиралась сквозь темноту, проваливалась в нее и опять выкарабкивалась к свету. И все равно не вышло, темень была кругом. Но Катя хотя бы чувствовала свое тело, пусть, сколько ни пыталась, не могла пошевелить ни рукой, ни ногой, ни хотя бы открыть глаза.
«Быть может, я уже открыла глаза, — вдруг подумала она, — просто ослепла?»
Она испугалась — и тотчас увидела над собою знакомый низкий потолок с толстыми, грубо обструганными балками.
Она полежала немного, глядя в потолок, прислушиваясь к дождю за окном и к себе — и с радостным изумлением понимая, что холодная режущая боль утихла, что не чувствует она больше ни беспокойства, ни отчаяния, которые до того жглись, как раскаленная стрела в голове. Во всем теле ощущалось непривычное спокойствие и умиротворение. Что-то щекотало лицо — это оказался волос, белый-пребелый, скрученный веселым поросячьим
