Убийства в Чумном дворе - Джон Диксон Карр
– …Послушайте, вот что мы сделаем, Блейк. Мы возьмем такси и поедем прямо туда. Если мы позвоним по телефону и скажем, что приедем, он будет клясться, что занят, а? И вернется к чтению своих чертовых бульварных романов. Ну как? Может, поедем?
Искушение было слишком велико.
– Немедленно, – сказал я.
Шел сильный дождь. Наше такси заскользило вниз, к Пэлл-Мэлл, и пять минут спустя мы свернули налево с солидной, с длинными рядами окон, величественной Би-Бритиш-стрит на маленький, похожий на лесной проезд, соединяющий Уайтхолл с набережной. Военное министерство, похоже, съежилось, как и мокрые сады за ним. Вдали от суеты, у входа, рядом с садовой оградой, есть маленькая боковая дверь, о которой вам не положено знать.
Внутри я мог бы с завязанными глазами пройти через маленькую темную прихожую и подняться на два лестничных пролета мимо дверей, за которыми были ярко освещенные помещения, полные машинисток и картотечных шкафов. В этом древнем каменном убежище, в залах которого пахло сыростью и потухшими сигаретами, все было на удивление современно. (Это, кстати, часть старого дворца Уайтхолл.) Ничего не изменилось. На стене все еще висел облупленный военный плакат двенадцатилетней давности. Прошлое вернулось, вызвав шок, люди постарели, но время остановилось – юные сопляки, насвистывая, взбираются по этим ступенькам, зажав под мышкой офицерскую трость, а снаружи, на набережной, шарманка по-прежнему наигрывает мелодию, в такт которой все еще стучат наши каблуки. Тот раздавленный окурок сигареты на лестнице могли бы запросто выбросить Джонни Айртон или капитан Банки Нэпп, если бы один из них не умер от лихорадки в Месопотамии, а от другого не избавилась бы давным-давно расстрельная команда в шлемах-котелках под Мецем. До той поры я никогда не осознавал, как мне чертовски повезло…
На четвертом пролете нужно было преодолеть барьер в лице старого Карстерса. Старший сержант, высунувшись из своей каморки и пыхнув запрещенной трубкой, выглядел точно так же, как прежде. Мы вежливо его приветствовали, хотя было странно, что нам снова отдают честь. Я бойко заявил ему, что у меня назначена встреча с Г. М. – что, как он знал, было неправдой, – и положился на старые времена. Не скрывая сомнения, он сказал:
– Мне это неизвестно, сэр. Осмелюсь предположить, что все в порядке. Хотя там только что появился какой-то тип. – Его воспаленный взгляд выразил презрение. – Тип, живущий неподалеку отсюда, – сказал он. Из Скотленд-Ярда. Ага!
Мы с Физертоном переглянулись. Поблагодарив Карстерса, мы поспешили вверх по последнему и самому темному лестничному пролету. Мы застали этого типа на лестничной площадке – он как раз поднимал руку, чтобы постучать в дверь Г. М.
– Как тебе не стыдно, Мастерс, – заметил я. – Что скажет помощник комиссара?
Мастерс поначалу рассердился, а затем выразил удивление. К нему снова вернулась его прежняя флегматичная безмятежность, и он мог чувствовать себя своим в кирпичных стенах Уайтхолла. Любое упоминание о его неслыханном поведении прошлой ночью, вероятно, поразило бы его так же сильно, как меня поразила мысль об этом.
– А! Так это ты? – сказал он. – Хм. И майор Физертон, как я вижу. Что ж, все в порядке. У меня есть разрешение помощника комиссара. Теперь…
В тусклом освещении на лестничной площадке я разглядел знакомую дверь. На ней была строгая табличка с надписью «Сэр Генри Мерривейл». Над этой табличкой Г. М., взяв белую краску, давным-давно написал огромными размашистыми буквами: «ЗАНЯТ!!! ВХОД ВОСПРЕЩЕН!!! ДЕРЖИТЕСЬ ПОДАЛЬШЕ!!!» – а под табличкой, словно с запоздалым озарением: «ЭТО ОТНОСИТСЯ К ВАМ!» Мастерс, как и все прочие, просто повернул ручку и вошел.
Ничего не изменилось. В комнате с низким потолком и двумя большими окнами, выходящими в сад и на набережную, царил такой же беспорядок, как всегда; она была завалена бумагами, курительными трубками, картинами и прочим хламом. За широким плоским письменным столом, также заваленным бумагами, в кожаном кресле развалилась огромная туша Г. М. Его большие ноги в белых носках возлежали на столе, опутанные телефонным проводом. Настольная лампа с гусиной шейкой была включена, но наклонена так низко, что ее свет падал прямо на стол. Погруженная в тень крупная лысоватая голова Г. М. была наклонена вперед, а его большие очки в черепаховой оправе сползли на кончик носа.
– Привет! – проворчал майор Физертон, постучав в дверь изнутри. – Послушай, Генри! Посмотри сюда…
Г. М. приоткрыл один глаз.
– Уходи! – прогрохотал он, махнув рукой. Какие-то бумаги посыпались с его колен на пол, и он сердито продолжил: – Уходи, понял? Разве ты не видишь, что я занят? Иди своей дорогой!
– Ты спал, – сказал Физертон.
– Я не спал, черт бы тебя побрал, – возразил Г. М. – Я размышлял. Я так размышляю. Неужели здесь никогда не наступит мир, чтобы человек мог сосредоточить свой разум на сиянии бесконечности? Я спрашиваю тебя! – Он с усилием повернул к нам большое, морщинистое, бесстрастное лицо, которое редко меняло выражение, независимо от того, в каком он был настроении. Уголки его широкого рта были опущены; у него был такой вид, словно ему подали на завтрак тухлое яйцо. Он уставился на нас сквозь очки – огромная, флегматичная глыба, сложившая руки на животе, – и раздраженно продолжал: – Ну-ну, кто это там еще? О, это ты, Мастерс? Да, я читал твои отчеты. Хм. Если бы ты только оставил человека в покое на какое-то время, я, возможно, смог бы тебе кое-что сказать. Хм. – Он с подозрением продолжал вглядываться. – Кто это с тобой? Я занят! ЗАНЯТ! Убирайтесь! Если это снова дело Гончарева, скажи ему, чтобы он пошел и прыгнул в Волгу. Теперь у меня есть все, что мне надо.
Я и Физертон, оба сразу пустились в объяснения. Г. М. хмыкнул, но немного смягчился:
– Ладно, так и быть. Входите и найдите себе стулья… Я полагаю, вам следует выпить. Ты ведь знаешь, где все это находится, Кен. На том же месте. Возьми и принеси.
Я действительно знал. На стенах появилось еще несколько картин и трофеев, но все оставалось на своих старых местах. Над камином из белого мрамора, в котором тускло тлела кучка углей, висел неправдоподобный мефистофелевский портрет Фуше[14]. Как ни странно, по обе стороны от него были портреты поменьше – двух писателей, которые, по признанию Г. М., обладали хоть какими-то способностями: Чарльза Диккенса и Марка Твена. Стены
