Лариса Соболева - Белая кошка в светлой комнате
Щукина интересовала не философия бабушки, а совсем другое. И он нетерпеливо спросил:
– Так как разрешились те события?
– Дальше события развивались бурно. Так бурно, что Фролу некогда было опомниться. Очень интересно повел себя Яков Евсеевич. Со слов Фрола, сам процесс казни был сродни… санитарной обработке: вытравили тараканов, пошли дальше травить. Но после постановления, о котором я упоминала, казни резко сократились. Собственно, репрессии продолжались, но расстреливали периодами и не в таких количествах – то было затишье, новая волна. По идее Огарев попал в затишье, но Яков Евсеевич проявил «инициативу и творческую самостоятельность», как и предписывали свыше. Из казни Огарева он решил сделать… шоу, говоря современным языком. Шоу для единственного зрителя – для себя…
21
Сыпал мелкий и сухой снег, покрывая волосы Огарева, который казался спокойным, только лицо было безжизненно-серым да желваки ходили на скулах. Георгий Денисович стоял у стены во внутреннем дворе, широко расставив ноги и заложив руки за спину. Напротив выстроились три человека с винтовками, среди них Дума. Яков Евсеевич сидел на стуле – то ли перепил накануне, то ли чахотка силенки поубавила, а может, подчеркивал свое превосходство. Сдерживая кашель, он с затаенным любопытством изучал Огарева и не давал команду приступить, вероятно, ждал, когда сдадут нервы у полковника и тот униженно запросит пощады. Случалось, случалось, когда просили пощады.
Бесконечные минуты ожидания Фрол воспринимал не просто оттяжкой, с каждой минутой он наполнялся уверенностью, что начальник устроил неудачный спектакль, потешил больное самолюбие и сейчас все отменит. Яков Евсеевич, очевидно, замерз, так как кашель с хрипом все чаще вырывался наружу. Вдруг он обычным тоном без интонации вымолвил:
– Товарищ Самойлов, приступайте.
– Что? – вздрогнул Фрол, будто от резкого окрика.
– Ну, зачитывайте приговор. Все должно быть по правилам.
По правилам? Интересно, по чьим правилам? Фрол перевел безысходный взгляд на Огарева. Несколько секунд оба смотрели друг на друга, и Самойлов прочел в глазах полковника тот отчаянный блеск, который можно назвать и жаждой жить, и страхом перед смертью. Но больше ничего, окаменевшее лицо Огарева выражало предельную сосредоточенность. Наконец Георгий Денисович одним движением век подбодрил, мол, действуй. А у Самойлова было одно желание – застрелить Якова. Это было бы глупо. Выбора нет.
Фрол читал приговор и не соображал, что вылетает из его уст. Он не помнил, как отдавал приказы, не помнил, как добавил от себя:
– В сердце стрелять! Я проверю.
И не слышал выстрелов. И не видел упавшее тело. Грянули разом три выстрела, зазвенело в ушах, после наступила тишина, будто ничего не случилось. Только когда его кто-то тронул за плечо, он повернул голову. Яков Евсеевич улыбнулся:
– Я, признаться, думал, ты слабак. Правда, малость бледный стал, но ничего, пройдет. Трудно поначалу. Вечерком заходи, отметим твое новое крещение.
Было утро, а впереди…. Фрол не смотрел в сторону Огарева, не хотел видеть его у стены. Для него друг и командир вышел в открытую дверь и ушел навсегда, пусть будет так. Он пережил длинный день, выполняя обязанности механически. На попойке пил и не пьянел. Кажется, даже разговаривал, но это был не он. Фрол себя видел как бы со стороны, и это был незнакомый человек. А настоящий, невидимый всеми, метался по углам собственной души и никак не мог найти тайника, где бы спрятаться. Разумом он понимал, что поступил так во благо семьи Огарева, как требовал Георгий Денисович, но душа не принимала бесспорных доводов, душа ныла от боли и вины.
Домой Самойлов пришел поздно и сразу двинул на кухню, где была водка, которой не хватило. Неслышно вошла Лена, Фрол почувствовал ее спиной, наливая в стакан водку. «Как ей, наверно, неуютно у меня», – подумал он, достал из кармана записку и, не поворачиваясь к ней лицом, передал через плечо сложенный листок.
– «Милая, родная моя, – читала она дрожащим голосом, – я ухожу навсегда. Одно беспокоит меня – что причинил тебе страдания, поверь, я этого не хотел. Прости. Фрол тебе будет опорой, верь ему».
Она ушла в свою комнату, уткнувшись в записку и бормоча под нос. Месяц Лена тайком плакала, но ни о чем не расспрашивала. Да и Фрол больше молчал. Груз, который он взвалил на свои плечи, оказался невыносимым. Случалось, он с криком просыпался, Лена прибегала на кухню, и они долго разговаривали, но не о причинах криков, а так, вообще. Потом еще прошел месяц, прошел однообразно, серо, уныло, тягостно, потом еще… Как-то Лена захотела поговорить и решительно начала:
– Поймите, Фрол, мне неловко… Вы нас содержите, это неправильно, нехорошо. У вас должна быть своя жизнь, а мы…
– Елена Егоровна, что вы затеяли? Говорите прямо, – сказал он устало, потирая пальцами уголки глаз у переносицы.
– Нам пора покинуть ваш гостеприимный дом, а мне работать.
– Где вы собираетесь работать? Вас никуда не возьмут.
– Такого быть не может. Как же должны жить те, кто остался без мужей?
– Это никого не интересует. Сотни таких, как вы, умирают от голода, потому что их не берут на работу. Коммунизм обещают в будущем, а пока без денег не прожить. Вы жена… не хочу говорить, кем вы числитесь. Я обещал Георгию Денисовичу, что не оставлю вас, и обещание сдержу, на этом кончим.
– Но я как-то должна…
– Ничего вы не должны. Долг у меня перед вашим мужем и перед вами. Я прихожу домой и знаю, что не один. Мне этого достаточно.
Наверное, не стоило разговаривать с ней столь категоричным тоном, а нужно было попытаться мягко убедить, что у него ей и детям безопасно, что ему они не в тягость, но Фрол не умел много и складно говорить. Ему самому требовалось человеческое участие и тепло, Лена давала то и другое, когда прибегала на кухню после его ночных криков. Она была необходима Фролу, пожалуй, больше, чем он ей, только об этом не расскажешь. И так бы продолжалось бесконечно, если б однажды Яков Евсеевич не остановил его в коридоре:
– Послушай, Фрол, мне тут надо писать характеристики… Как же тебя характеризовать?
– Не понимаю, – растерялся тот.
– Ты живешь с женой Огарева, а это марает твою честь.
– Вы лично разрешили мне… – напомнил Фрол.
– Правда? Не помню. Да я, в общем-то, не против, но… не расписанным по советским законам совместно жить… аморально. Пойми.
– Так я расписался с ней.
У начальника вытянулось лицо:
– И она согласилась? Вот бабы… м-м-м! Ну, раз расписан, так и напишем.
Фрол примчался домой и потребовал, чтоб Лена немедленно собиралась.
– Куда?
– Вы должны выйти за меня замуж, – ошарашил ее он. – Срочно. На раздумывания времени нет. Я договорился, нам поставят запись прошлым месяцем. Так надо.
Видно, она догадывалась, как приходилось ему изворачиваться, чтоб уберечь ее и мальчиков от карающих лап, посему не спорила, покорно отправилась за ним. Их тайком расписал пожилой человек, знавший полковника Огарева, нашел место в книге регистрации браков и вписал дату, фамилии, выдал свидетельство. А ночью, когда Фрол готовился ко сну на кухне, вошла Лена, подошла вплотную и сказала:
– Идемте, мое место подле вас.
Он хотел возразить, но Лена закрыла его рот своей ладонью и, глядя в сторону, произнесла:
– Вы одиноки, я тоже. Раз уж так случилось… я жена вам и буду ею. Вы же любите меня, я знаю, давно любите…
– Но вы не любите меня.
– А кого мне еще любить? – подняла она на него грустные глаза. – Сыновей и… тебя. Я обещаю любить тебя.
– Леночка… – шептал Фрол, сжимая хрупкую фигурку.
В одном слове слились все клятвы и обещания, в одном слове прозвучало признание. Она сказала ту правду о нем, которую он душил в себе, уверенный, что никто о ней не догадывается. Но чуткая Лена догадывалась, знала. И пусть с ее стороны шаг к близости был не чем иным, как благодарностью, платой за приют и заботу, дался он ей нелегко, зато серый мир стал немного светлее для Фрола. В полной мере проявить свои чувства он не мог. Не мог быть полностью счастливым – внутри как бы застыло февральское утро, видение – крупинки снега на волосах Георгия Денисовича… Фрол не раз задумывался, что надо бы рассказать Лене о договоре с Огаревым, да вовремя не сделал этого, поддался такому понятному искушению, как близость с любимой женщиной. Все шло вроде бы хорошо, Лена привыкала к нему, стала и женой и другом…
Однажды Фрол вернулся домой и нашел ее на полу. Мальчишек не было дома, мать отпустила их к приятелю, намеренно отпустила, а сама…
– Что случилось? – кинулся к ней Фрол.
– Уйди, – пролепетала она, задыхаясь. – Я все знаю…
– Что, что ты знаешь? Что случилось? – тормошил он ее, еще не подозревая, какую глупость она совершила.
Но Лена теряла силы, а в кулаке сжимала листок, не отрывая его от груди. Фрол разжал ее пальцы, прочел и метнулся в коридор, где на стене висел телефон. Вот она – расплата. Утаил, не рассказал правду… А в виски выстреливали строчки, слова, начертанные на том листке: «Вашего мужа, полковника Огарева Георгия Денисовича, собственноручно расстрелял ваш нынешний муж Самойлов Фрол Пахомыч…» Расстрелял… собственноручно расстрелял… расстрелял…
