Три осколка луны - Аркадий Арно
Молодожены съездили в Крым, вернулись загорелыми, довольными, наполненными друг другом.
Об одном умолял Гордеев супругу: чтобы она тише ездила по улицам, не рисковала жизнью каждую минуту. Но Ева только загадочно улыбалась.
Друзья завидовали Петру: выехать на природу, выпить вина, закусить шашлыком, прогуляться вдоль берега озера, и там, точно в сказке, найти красавицу-жену.
– Словно стрелу наугад выпустил, – шутил Женя Савин.
– Так оно и было, – подыгрывая товарищу, соглашался Петр. – Вижу: лягушка; слышу: лопочет по-человечьи. «Поцелуй, – говорит, – меня, добрый молодец, счастливым станешь».
– Это я – лягушка? – улыбалась Ева.
– Смотри, в сердцах шкурку не сожги, – не отставал Женя. – А не то идти тебе в тридесятое царство.
Куда бы они ни пошли, сидели всегда вместе, тесно, не могли не касаться друг друга. Что говорить о доме! О долгих осенних вечерах, когда они оставались одни!..
Руки Евы были нежными, их прикосновение – воспламеняющим.
Она оказалась совсем не такой, какой он представил Еву в день их первой встречи, на озере – почти робкой. И не такой, какой нарисовал ее на второй день, когда увидел шагавшей к нему по набережной: утонченно-сексуальной, получавшей наслаждение оттого, что взгляды мужчин провожали ее. И даже на открывшейся ему тем же вечером в постели, в цветах и птицах, выписанных нежными красками по шелку: порывистой, интуитивно умевшей увлечь мужчину, куда ей хотелось. Каждый день она открывалась ему заново, и всякий раз – по-разному. От робкой, улыбавшейся случайному знакомому девушки на берегу озера не осталось и следа. В ней жила острая чувственность, обжигающая, неуравновешенная, почти яростная.
Кажется, в любви она была такой, какой он увидел ее первый раз на дороге, за рулем «Харлея», – способной совершить любое сальто-мортале, улететь вперед и дожидаться отставшего спутника; погибнуть в любое мгновение, погубить первого встречного.
«Когда занимаешься любовью, стоит чего-нибудь бояться? – спросила она на второй день. – Разве самый маленький страх перед чем-то не способен убить все?»
Но не только это удивляло его. Часто, когда дело не касалось постели, она превращалась в замкнутого, отрешенного от всего человека, как это случилось в последние дни перед свадьбой. Он приехал к ней – она сидела на балконе, глядя перед собой, – хлопнул дверцей, помахал рукой. Но Ева точно была мертва. Он даже испугался, окликнул ее. Даже не пошевелилась! Он открыл дверь своим ключом, взбежал по ступеням на второй этаж, проскочил комнату, уже на балконе, осторожно приблизившись, дотронулся до ее плеча: она, вздрогнув точно от электрического разряда, вскрикнула, обернулась. Он и сам отпрянул назад, едва не зацепившись каблуком за порог.
– Господи, – бледная, тихо проговорила она, – как ты меня напугал!..
– Правда? – откликнулся он. В глотке пересохло. – Я кричал тебе с улицы…
– Никогда больше не подкрадывайся ко мне вот так, – сухо оборвала она его.
Рядом, на табурете, стоял тазик с хной. Желтая капля запеклась на щеке его жены, но, кажется, она не замечала ее.
Но было и другое – ночью, в Крыму, в санаторском номере, где они поселились, с окнами, выходящими на море. В те дни оно было неспокойное, суровое, штормовое, особенно по ночам… Он проснулся от крика: вопль резанул его по ушам, он даже не сообразил, что голос принадлежит Еве, она кричит во сне. Петру едва хватило сил разбудить ее: она никак не могла проснуться, точно хотела остаться там, в суровых волнах своего кошмара.
– Что тебе приснилось, расскажи, – уговаривал он ее, уже сидевшую на кровати, тесно прижавшуюся к нему, с тяжелыми каплями пота на лбу. – Расскажи…
– Это уже не первый раз, – едва слышно произнесла она. – Даже со счета сбилась. Я думала, что теперь, с тобой, этого больше не повторится…
– Расскажи, – просил он, – так будет легче, правда…
Она едва заметно кивнула:
– Ясный день, много солнца. Я плыву в лодке. Весла врезаются в зеленую мутную гладь, а я все гребу, желая одного: заплыть подальше. Мне и сейчас страшно от одной мысли, зачем я это делаю…
– И зачем же? – прижимая ее к себе, спросил он.
Взглянув на него, Ева недоуменно покачала головой:
– Я хочу утопиться.
– Утопиться? Но почему? – недоуменно спросил он.
– Не знаю, – покачала головой Ева. – В моей душе много горя. На середине озера я поднимаюсь во весь рост, смотрю вверх, на небо, оно огромное, каким я никогда не видела его раньше, оглядываюсь на берег – вот его помню плохо – и прыгаю в воду. Пытаюсь побольше проглотить воды, нырнуть поглубже. И когда вода проникает в меня, я смертельно пугаюсь, хочу выбраться наружу. Но света над моей головой все меньше и дышать нечем. Я осознаю, что смерть совсем рядом. Достигаю дна, вижу ил, песок, корни деревьев, водоросли, и там, в зеленом зыбком тумане, навстречу мне идет женщина, протягивая руки. Вот когда мне становится по-настоящему страшно! Она суха и уродлива, на лице улыбка, но глаза пустые, выцветшие. За ней тяжело тянутся длинные одежды. Я знаю, что это и есть Смерть. Я изо всех сил отталкиваюсь от дна, бью ногами, стараюсь выплыть; свет уже брезжит над головой, я приближаюсь к нему; но мне не хватает дыхания; я теряю ориентацию, и вдруг надо мной выплывает длинное темное пятно. Я ударяюсь о днище лодки – той, на которой приплыла сюда, – сил больше нет, мне нечем дышать, сознание оставляет меня. И я чувствую только одно: как меня хватают за ногу и тащат вниз. Это ее рука, той, что идет по дну.
Тогда, в темноте, он долго смотрел в глаза Евы, вдруг потухшие, чужие, почти незнакомые. А за окном гудело штормовое море, и слышно было, как оно борется с гранитными волнорезами. И неизвестно еще, кто победит…
В начале осени Гордеев выехал в Суровскую губернию, в городок Мохов, на бумажную фабрику. Петр должен был договориться о поставке крупной партии продукции для полиграфии. Вернуться он собирался через трое суток утром.
За окном поезда была тьма. Она летела, и в ее густоте читался контур леса, идущего сплошняком вдоль полотна. На столике покоились остатки недавнего пиршества. В бутылке чернел коньяк – на рюмку, не больше. В купе стоял методичный, раскатистый храп. Сосед Гордеева по СВ, грузный пожилой человек в пижаме, то и дело выдавал лошадиное: «Тпррру».
Поезд тряхнуло. Сосед очнулся, сонно открыл глаза.
– Я не очень вам мешаю, м-м-м, Петр Петрович? – Спросонья он не сразу вспомнил имя недавнего сотрапезника.
– Нет, Иван Степанович, пустяки.
– А то ведь я вас предупреждал, что храплю – особенно после коньяка.
– Спите дальше. После
