Валентин Жаров - Девятая благодарность
— Все исправно! Ну, спасибо. И как это ты?
— В колхозе, чай, живу всю жизнь… Ты уж при мне сделай круг, до дороги и обратно, я посмотрю. Плужками на какую глубину берешь?
— Не беспокойся, Иван Васильевич, норму не нарушаю. В тютельку.
— Ну и плохо, Кузьма Егорыч. Надо бы уголок немного больше против нормы ставить. Смотри, как надо…
И он зашагал к плугам. Кузьма Егорыч спрыгнул и поспешил следом за ним.
ДВЕРЬ БЫЛА ПРИОТКРЫТА. Парень пихнул ее ногой, чтобы она во всю ширь распахнулась перед ним, встал на пороге и, равнодушно познакомившись взглядом со всем, что имелось в комнате, в последнюю очередь уставился на Ивана Васильевича:
— Скучаем, папаша?
— Входи, погрустим вместе, — спокойно пригласил Иван Васильевич.
Парень длинно шагнул и, не вынимая рук из карманов, сел, вытянув прямые в пыльных сапогах ноги поперек комнаты. Вытащил в ладони из кармана паспорт и трудовую книжку, раздвоил их в руке и издали, словно битые карты, кинул на край стола так, чтобы Иван Васильевич потянулся за ними. А сам стал безразлично рассматривать, как шевелится носок его сапога.
— Я к тебе, папаша, — не поднимая глаз от сапога, наконец, заявил он. — Говорят, звал ты меня. Давай, занимайся мною. Другим уже надоело заниматься!
Носок сапога замер. Глаза парня переместились на Ивана Васильевича, — черные, глубокие, без блеска глаза, сдвинутые близко друг к другу, к переносице, как дула у двустволки. Ехидно, устало заговорил:
— Когда от человека хотят отделаться, притворяются заботливыми. Уча-астливыми! «Дорогой мой, — говорят, — заняты все подходящие местечки, хотите на неподходящее?»
Парень заулыбался, задвигал локтями вперед-назад, не вынимая рук из карманов, как будто затрепыхал ощипанными куцыми крыльями.
— Начинай, папаша, заманивай куда-нибудь на каменоломню или дороги мостить: «Дело, мол, вдохновенное, ответственное, только самым отважным оно доверено!». Нарисуй мне романтику, проводы с музыкой! Чтоб я воздух от нетерпенья глотнул: ах, направьте меня добровольцем, я оправдаю доверие… Меня, первоклассного сварщика и слесаря!
Парень подтянул одну ногу и выложил на колено пачку сигарет и коробку спичек.
— Невесело, папаша.
— Таковы твои шутки, Федор.
Тот закурил, начал кривить ртом, выталкивая дым то в одну, то в другую сторону. В упор сквозь дым посмотрел на морщинистое, опечаленно внимательное лицо Ивана Васильевича, спросил:
— Что, папаша, на меня смотришь? Гляди документы.
— А что в твоих документах-то? — зябко пожал плечами Иван Васильевич и шумно вздохнул. — Имя с фамилией придуманы не тобою. Что годков двадцать два тебе, что холост и судимость есть? Что волком ходишь? Все это без документов видать. Одного не пойму я: на самом деле ты лют или же озверел задним числом, когда уже кусать некого.
— А еще чего непонятного? — спросил Федор.
— Еще следующее объявлю тебе. Ждешь ты сейчас, чтоб я тоже строго побеседовал с тобой, а в живой помощи отказал. Ждешь, Федор, даже невтерпеж тебе, «Перестрахуется, мол, старик и откажет». И тогда уж ты мне… уши словами позабьешь вполне безнаказанно, на прощанье. И будешь рад, что потешился. А, Федор? Я, однако, хочу-таки тебе помочь устроиться, чтоб зацепился ты за настоящую жизнь. Ради этого я тут. Знаю я тебя, убери свои книжечки…
За спиной парня сверкали окна. Будто подпирая их, вытянулись столбы солнечного света, внутри каждого тягучими лозами вился дым.
— За меня же перед общественностью отвечать придется, — улыбнулся Федор.
— Конечно.
— Кто же, если я ничего не гарантирую, согласится?
— Если ты не возражаешь, то я…
— Ты, папаша? А ты направишь меня в наилучшую, в коммунистическую бригаду?! — Он ладонью отогнал от глаз дым. — Или же пошлешь к неподдающимся, в отсталую?
— Определю по специальности, туда, куда требуются хорошие сварщики и слесаря. И думаю, что сам ты себя в узду возьмешь.
Федор шевельнулся после долгого неловкого сидения. Подхватил соскользнувшие с колена пачку и коробок. Из пачки высунулись сигареты. Он вбил их щелчками назад, одну за другой, и пальцем прикрыл дыру в пачке; поднялся, потянулся.
— Ты, папаша, мне нравишься.
Иван Васильевич, шаркая сапогами, прошел мимо него открыть окно. Сказал, щуря глаза:
— А ты, Федор, пока мне не нравишься. Да и староват я с первого взгляда влюбляться. Ты пойди, погуляй пока, а я съезжу в автомастерскую. Может, согласятся хлопцы тебя в свою компанию взять.
Дымное облако, пятясь, начало выползать в окно. Федор протянул руку к документам, потащил их к себе по столу и сунул, будто прилипшие к ладони, в карман. Спросил:
— Не боязно, папаша, за меня ручаться?
— А никак ты уж сам испугался?
— А вдруг подведу я вас?
— У тебя выхода, парень, нету. Или в люди выбиться, или совсем никудышным стать.
— Ну, вы смешите меня, папаша!
— Ты же скучал… Будь здоров, Федор. Иди погуляй, подумай.
Дверь захлопнулась плотно и осторожно.
…В пристройке автомастерской поднимали под потолок кран-балку.
Сначала она проплыла со двора на восьми плечах и под общий выдох шлепнулась оземь, оставив на восьми ватниках по мокрому черному погону. В высоком сумрачном помещении над разобранными тягачами и облезлыми самосвалами свисали ослепительные лампочки. Под потолком друг против друга зияли две сквозные пробоины, в которые нужно было вставить этот двутавровый рельс.
Все ремонтники толкались у кран-балки. Пожилой мужчина с суетливыми руками, начальник автодорожной колонны, отчаянно кашлял и сквозь кашель, чертыхаясь, втолковывал всем свои соображения. Рабочие, перебирая руками, приподняли конец балки. Она долго нерешительно раскачивалась, пока ее не бросили обратно на земляной пол.
— Разве ее, чертовку, без крана подтянуть…
— Как упадет на темячко — начисто облысеешь.
Иван Васильевич, присевший было в сторонке, чтобы подождать, когда все освободятся, подошел, придавил каблуком чей-то окурок.
— Слушайте. Заглянул я к вам…
— Да уж по делу, знаем! — озорно крикнул кто-то.
На него шикнули.
— По одному человеческому делу. Пристроить хотел бы к вам хлопца, от людей совсем почти отбившегося.
— А зачем он нам нужен?
— Как раз вы нужны ему, а не он вам, потому я и приехал просить вас взять его испытательно, протереть на хорошей терке да посмотреть. Может, корочка у него гнилая, а нутро еще крепкое… Может быть, вы его еще отремонтируете!
В открытые ворота мастерской с шоссе тянулся терпкий запах: асфальтоукладчики ссыпали и намазывали на усыпанную щебенкой дорогу горячую зернистую массу. Позади них тяжело и неотступно двигались катки, оставляя за собой гладкий след.
Кто-то вскинул ржавую от балки ладонь, заговорил:
— Думай — не думай, не глядя не ответишь. Пусть приходит. Посмотрим, на что годен, а потом будем решать, сможем ли мы его отремонтировать или отказываемся. Так? — спросил он у всех.
— Устроим ему экзамен по всей строгости…
— Помогаем милиции ловить субчиков, а уж исправить-то, перековать… Возьмемся?
— Это как он к нам войдет, нараспашку или с затайкой на уме!
— Вот так ему и передать!
— Если уж сам Иван Васильевич просит…
Все вместе вышли во двор. Лошадь, увидев людей, ржанула.
На землю наслаивались вечерние тени, с шоссе доносилось шмелиное гудение работы.
Иван Васильевич выдернул из-под сиденья кнут, сказал обрадованной скороговоркой:
— Поеду, значит, предупредить хлопца о вашем согласии. Звать его — Федор Прахов. Придет он к вам завтра. Вы уж к нему не с опаской, а с лаской, чтоб зло из него выплеснулось…
ВЕЧЕРОМ В ОКОШКАХ ДОМОВ желто горят электрические лампочки. Кругом подступает к селу рыхлая пахота. И такая же черная, как перевернутая тракторами земля, опускается быстрая весенняя мгла.
Иван Васильевич ввел во двор лошадь, распряг ее, поставил в сарай. Постучал в окошко. Тяжело брякнул запор.
— Ты, что ль? — сонно спросила жена.
— А то кто же?
— Поздно.
— Не в кино ведь, не опоздал.
Вздохнув, жена пошла за ведром. Скрипя дужкой, поставила его у порога, положила на табурет мыло…
К потолку, оклеенному голубыми обоями, прилепился над абажуром светлый круг. В углу деревянная кровать с пузатой периной. На подушках желтые головки — дочки спят.
Жена достала с полки тарелку. На плите темнел большой котел, над которым колыхался пахучий густой пар.
— Я сегодня пеструю приколола, не неслась…
Жена угадывала: приехал муж очень усталым, а усталость у него после долгих разъездов обычно переходила в злость, недолгую, коли не встревать попусту; пережди — и муж сам в разговоре обо всех своих хлопотах расскажет.
Под вышитой салфеткой мурлыкал приемник. Жена присела спиной к лампе. В морщины на лице, как в щели, набились темные тени, которые при разговоре мягко шевелились.
