Пьер Буало - Неприкасаемые

Когда вскрыли завещание, выяснилось, что богатейший Марсо Ланглуа не оставил мне ни сантима. Да и вообще мое положение оказалось весьма неопределенным. В самом деле, ну что такое секретарь усопшего писателя? Рабочий с ученой степенью или служащий в отставке? Если бы меня не поддержала Элен, просто не знаю, что бы со мной сталось. Элен — это моя жена. Женился я в прошлом году. Но об этом я расскажу Вам позже. Теперь же… впрочем, зачем Вас утомлять пересказом моих странствований из конторы в контору?

Вам ведь ничто не грозит. Нет, это не упрек! Видите ли, мир безработных — совсем особый мир, отличный от всего, что Вам знакомо. Его нельзя отождествлять с миром нищеты. Ибо в нем исчезает всякое чувство солидарности. Это царство бумажек, отчетов, анкет, которые нужно заполнять, официальных бланков, которые следует представить. Это непреходящее удушье, вызванное ожиданием, топтанием перед окошечками на подгибающихся ногах, без единой мысли в голове. Тут очередь за подписью или тумаком? Тут — за документом в трех экземплярах. Тут — за… Но я умолкаю. Ваши критерии — уже не мои.

Скажем, Вы могли бы подумать, что я исхожу желчью, чувствую себя униженным. Ничуть. С некоторой натяжкой можно сказать, что я как бы в тупике. Ибо совершенно не вижу, каким образом мое положение может измениться. Я ничего не умею, по крайней мере ничего такого, что сразу приносило бы деньги. К физической работе я не способен. Достаточно весомых дипломов, которые помогли бы мне получить административную должность, у меня нет. От одного вида цифр я прихожу в ужас. О праве не имею ни малейшего понятия. Что же остается?..

Остается то, что я живу на малых оборотах, глядя в бесперспективное будущее, — живу точно улитка в раковине. Получаю я сорок процентов моего жалованья. Нет, у меня не хватает мужества сообщить Вам, в какой сумме это выражается. Затем в течение двухсот семидесяти четырех дней я буду получать лишь тридцать пять процентов плюс ежедневное пособие (но только в течение первых трех месяцев), плюс оплаченный отпуск из расчета одной двенадцатой части оклада. Кажется, я перечислил все верно. В конечном счете образуется сумма, вроде бы и не мизерная, а в то же время и недостаточная для жизни. Я похож на человека, который упал в воду и начинает тонуть, но еще способен ловить ртом воздух при условии, правда, что не поднимутся волны.

К счастью, у меня есть Элен. Но ее мы оставим на завтра. От мыслей, которые я в себе разбередил, у меня голова идет кругом. Пишу я Вам из кафе. Чашка, мраморный столик — все это реально, прочно. После смерти Марсо я стал сомневаться, если можно так выразиться, в реальности того, что происходит. Мне кажется, что я вижу дурной сон, что я вот-вот проснусь и услышу бой часов на ратуше, как бывало в прошлом. Но дверь в свое прошлое я крепко-накрепко запер. И впереди лишь серые, одинаковые дни.

Последнее мое письмо датировано, кажется, пятнадцатым. Я намеревался тотчас продолжить рассказ. «Тотчас» — еще одно слово, которое нужно вычеркнуть из моего обихода. Все, что связано с каким-либо проектом или стремительным, сиюминутным действием, не соответствует истине. Истина же состоит в том, что я тяну, теряю время, проглядывая газеты, в поисках какого-нибудь невероятного предложения. Вооружившись красным карандашом, я очерчиваю иные объявления, прикидываю, прицениваюсь, взвешиваю. Неясные мысли, расплывчатые надежды. Передо мной мелькают картины — одна, другая, дым одной сигареты сменяется дымом другой: ведь с тех пор, как я не работаю, я начал курить. И только отправляясь за покупками, я замечаю, что уже одиннадцать. Перед уходом на работу Элен поручила мне сварить картошку и разогреть… ох, не помню… какое-то мясо — все написано на листке, который она оставляет мне каждое утро.

Ну, так вот. Сейчас я расскажу Вам о ней. Писать я буду не меньше часа, прихлебывая время от времени кофе со сливками. Хозяин бистро то и дело посматривает на меня. Я его точно гипнотизирую. Он считает, что я пишу роман. Проходя мимо, он шепчет: «Двигается дело, мсье Кере?» И покачивает головой, будто уж ему-то знакомы великие муки писателей.

Элен! Родилась она в Палюо, в самом сердце шуанского края. Я же, как известно, родом из Понтиви. Бретонец и вандейка! Все нас сближало. И, однако, долгое время мы были лишь соседями по лестничной площадке. Она занимала квартиру напротив моей. Сталкивались мы редко. По утрам я выходил из дому позже нее. И по вечерам тоже возвращался позже. Иногда я видел ее в парикмахерской, где она работала; иногда встречал по воскресеньям, когда она шла к мессе. Но если бы не жесточайший бронхит, который на три недели приковал меня к постели, быть может, мы так и остались бы друг для друга чужими. Она слышала, как я кашляю по ночам. Управляющая домом сказала ей, что я болен и что никто за мной не ухаживает. Тогда она пришла предложить мне свою помощь — деликатно, но непреклонно, дивясь моей застенчивости, она ведь девушка деревенская, которой пришлось выходить кучу братишек и сестренок, прежде чем она отправилась работать. «А ну! Поворачивайтесь! Ничего подобного, горчичник совсем не жжет… Больно уж вы неженка. Держать надо не меньше пятнадцати минут. И не жульничайте!»

Единственным олицетворением женщины для меня всегда была моя мать. Те женщины, которых я встречал у Марсо, раскрашенные, словно тотемы, или ободранные, как цыганки, не вызывали у меня ничего, кроме гадливости и насмешки. Элен же была сама естественность, само здоровье, длань успокаивающая и исцеляющая. Когда она входила в комнату, я только диву давался. В мгновение ока мой холостяцкий беспорядок исчезал. Все текло ладно и покойно. И я охотно повиновался ей.

Однажды она столкнулась с Марсо, который зашел меня проведать. На самом-то деле он просто хотел знать, скоро ли я смогу вернуться в контору. Сам Марсо никогда не болел, и потому стоило кому-нибудь из его окружения сдать, как он обзывал его соплей и свинцовой задницей. Это было, прошу прощения, излюбленное его выражение. Марсо произвел огромное впечатление на Элен. Бедняжка, как и я, была из тех, кого пугало богатство. К тому же она так восторгалась Жаном де Френезом. Не успел Марсо выйти за порог, как я принялся в ярости разносить молодчика, и Элен чуть не рассердилась на меня. Тут я понял, что влюбился.

Да, вот так все и началось. Я влюбился, влюбился, как потом выяснилось, в брюзгу и скандалистку. Этакая дура, нашла кому поклоняться — Френезу! Идиотка! Ничего, тут мы исправим вкус мигом. Я дал ей несколько книг, но они нагнали на нее скуку. Наши свидания стали реже. Я не мог простить себе, что в такой степени увлекся ею. Ведь я был убежден, что жизнь не имеет никакого смысла, что вся она лишь фантасмагорическая пляска атомов! И вдруг — любовь?.. Фокус, выкинутый инстинктом, и ничего больше!

И, однако же, я так все подстраивал, чтобы попасться на пути Элен, остановиться, перекинуться с ней словом, обменяться улыбкой. Потом я осыпал себя ругательствами, обогатиться которыми помог мне Марсо; впадая в ярость, он фонтаном выбрасывал эпитеты, и в те дни почти все они как нельзя лучше подходили мне.

А несколько недель спустя Элен, в свою очередь, слегла. На работе у нее страшно уставали ноги, чего я, разумеется, не знал. Парикмахеры целый день проводят на ногах и, оказывается, довольно часто страдают расширением вен. И Элен, прикованная теперь к постели, согласилась принимать мою помощь; тут я открыл для себя другую Элен, которая уже не могла наряжаться, защищая себя броней своей безупречной элегантности. Она от этого страдала. «Не смотрите на меня!» — говорила она. Я же не сводил с нее глаз, я был растроган, потому что передо мной была наконец подлинная Элен. Не знаю, как Вам это объяснить. Ко мне приходила, за мной ухаживала красивая девушка, причесанная, надушенная, мне так часто хотелось прижать ее к себе. Тогда она была… Как бы это сказать? То была Элен — олицетворение любви. Теперь же передо мной лежала Элен — олицетворение нежности, Элен страдающая, позволявшая приподнять себя и посадить повыше в подушки; Элен, у которой едва заметно дрожал голос, когда она шептала «спасибо». А нежность была мне как-то ближе, чем любовь.

По правде говоря, любовь всегда меня пугала. Я описал Вам убийство зебры, которое так подействовало на меня. Мне кажется, что и в любви есть элемент убийства, с той лишь разницей, что тут не знаешь толком, кто чья жертва. Я готов даже признать, что секс вызывает у меня отвращение. Тогда как нежность — это тепло, доверие, или, точнее, как бы квинтэссенция всех добродетелей, которыми я никогда не буду обладать, но которые всегда будут вызывать у меня уважение.

Доверие? Оно светилось в глазах Элен. Говорил ли я Вам, что глаза у нее голубые, как бы «распахнутые», тогда как черные глаза вроде моих всегда что-то скрывают? Жизнь не слишком баловала ее, как она мне призналась. Трое братьев. Пятеро сестер. Крохотная ферма, которая не в состоянии прокормить всю семью. В город Элен уехала совсем девочкой. Сначала в Нант, потом в Париж. Я о себе рассказывал гораздо меньше, во-первых, потому, что «замкнут», как говорится, от природы. А во-вторых, мне не хотелось посвящать ее в тот кризис сознания, который я пережил, тем более что я видел, как истово, бескомпромиссно она верует.