Станислав Родионов - Запоздалые истины
Женщина повела рукой, неся ее к груди, к сердцу. И задела рыбий хвост, который вдруг пропал, точно испуганная рыба нырнула в глубины. Иногда бывает, что в трудный момент, когда надо бы бросить все силы на главное, они, эти силы, вопреки всякой воле, уцепятся за пустяк, как за спасительную соломинку. Этот нырнувший рыбий хвост лишил женщину приготовленных слов и слез, и она сказала, может быть, самое главное:
— Юрий Никифорович, у нас двое детей...
— Да-да... Я с ним поговорю.
Человека, отвоевавшего всю войну и прошедшего, считай, половину земного шара; человека, после войны прожившего сорок лет... Я спросил его о довоенном времени, в котором он прожил двадцать шесть лет. Человек задумался. Потом рассказал, как до войны он видел на мостовой кем-то оброненную буханку хлеба. Мимо бежали люди, не поднимая. И он не поднял...
В войну, в осажденном Ленинграде, в полях и окопах, в походах и привалах жгуче вспоминалась ему та буханка — почему не поднял... И вся мирная жизнь, все довоенные двадцать шесть лет вместились для него в эту неподнятую буханку...
Ночью Петельников дежурил по райотделу. И хотя особых происшествий не было, прилег он только на часик, продремав его чутко, по-звериному...
В десять утра инспектор приехал домой, сам не зная зачем. Не снимая плаща, он прошел в комнату и стал посреди, прислушиваясь к нежилой своей тишине. Отяжелевшая рука поднялась сама и надавила кнопку проигрывателя — негромкая скрипичная музыка добавила одиночества этим брошенным стенам.
Петельников прошел на кухню и сварил ровно три чашки кофе. Пил их стоя, так и не сняв плаща и прислушиваясь к тянущему стону скрипки. Он бы с удовольствием съел трехблюдовый обед, поспал бы часиков шесть, сходил бы в кино или в бассейн; в конце концов мог бы в свой отгульный день завалиться с книгой на тахту; мог бы послать сейчас на этот хлебозавод Леденцова... Но глаза инспектора еще видели лицо Рябинина, обиженное и растерянное, словно его ударили. И почти в подсознании, без слов и без четкой мысли, Петельников тогда поклялся отыскать этого шоферюгу.
Допив кофе, он вернулся в комнату, выключил музыку и поехал на ближайший к Поселку хлебозавод.
По магазинам хлеб развозили машины специализированного автохозяйства. Среди них, разумеется, самосвалов быть не могло, поэтому задача усложнялась неимоверно — буханки мог скинуть в болото любой самосвал, из любого автопарка. Попробуй его найди. Сколько их в крупном городе — тысячи?
На хлебозаводе Петельников толкался до пяти вечера, представившись инспектором пожарного надзора. Эта таинственность скрывала его цель, но и не давала прямо спросить о хлебе. Не добыв ни крупицы информации, он уехал; впрочем, крупица была — хлебозаводы могли иметь свой автотранспорт для технических нужд. На этом хлебозаводе самосвалов не числилось...
В половине шестого Петельников опять вошел в свою квартиру и задумчиво глянул на кнопку стереопроигрывателя, которую стоило лишь нажать, и одинокая скрипка постарается развеять одиночество этих стен. Впереди был вечер. Переборенный сон отступил, но не настолько, чтобы инспектор смог заняться делами. Читать книгу? Смотреть телевизор? Или пить под музыку кофе?
Он снял плащ и прошел на кухню. Казалось, чашка еще не остыла от утренних трех порций. Инспектор открыл холодильник, безвкусно пожевал колбасы, запил ее томатным соком и опять взялся за волглый плащ. То, что намеревался он сделать, можно было перенести и на завтра. Но завтра нахлынут другие дела.
Инспектор поехал на другой хлебозавод, который был далековато от Поселка, но расположен на окраине города...
Уже стемнело. Вахтер глянул в удостоверение и сообщил, что администрация вся уехала. Но теперь Петельникова интересовала не администрация. Он стал прогуливаться по рабочему двору, приглядываясь к складам, мастерским и подсобным помещениям.
Бокс искать не пришлось — в распахнутую дверь инспектор увидел голубенький самосвал. Он подошел, втиснулся меж кабиной и стеной и глянул под машину. Заднего колеса не было. И в груди екнула радостная уверенность: видимо, его сознание в долю секунды прокрутило и соединило ряд фактов — самосвал, загородный хлебозавод, почему-то меняются покрышки...
Петельников огляделся в тесном и темном помещении — теперь все дело в этих покрышках. Два уже снятых ската прислонились к верстаку. Инспектор упал перед ними на колени и начал вертеть, вглядываясь в рисунок протектора. Вот он, характерный скол... А вот поперечный разрез, о котором говорил эксперт. Петельников вскочил — эту покрышку нужно было изъять с понятыми...
Узкий проход, и без того темный, закупорила плечистая неясная фигура.
— Домкрат пришел свистнуть или к аккумулятору ноги приделать, а? — хрипло спросила фигура. — А ну вали отсюда!
— Не вали, а здравствуйте.
— Тебе повторить?
— Да, пожалуйста, — вежливо попросил Петельников.
Щелкнул выключатель. Свет пыльной лампочки осветил бокс. Рассмотрев высокую фигуру инспектора, хриплый мужчина замешкался.
— Ваша машина? — спросил Петельников голосом, от которого мигнула пыльная лампочка.
— Моя, а что?
— Вот почему нервишки задергались, дядя...
— А ты кто?
— Уголовный розыск. Переодевайся-ка, да поехали.
Один бывалый человек спросил, знаю ли я, что такое бус. Я лишь пожал плечами. Он кого-то еще спросил. Никто не знал.
Бус — это мучная пыль, которая оседает на стенах и балках мельниц. В голодные годы ее сметают и пекут хлеб. Липкий и черный.
Леонид Харитонович Башаев, насупленный крупный мужчина, поглядывал на следователя исподлобья, хотя лоб у него был узок, как ремешок; поглядывал он из-под курчаво-путаной шевелюры, нечесанной со дня рождения. Лицо краснело, словно всю жизнь он простоял у сильного огня. Большой нос, который на широких скулах казался одиноким, туго сопел. Во взгляде тлели как бы две заботы: одна о том разговоре, который предстоял, а вторая, далекая и страждущая, ждала своего дня, часа, чтобы утолиться.
— Пьете? — спросил Рябинин.
— Выпиваю, — согласился водитель.
— А как же руль?
— Так не за рулем.
Рябинин посмотрел его характеристики, заботливо припасенные инспектором.
— За что судимы?
— За бабу.
— То есть?
— Назвал на нехорошую букву.
— Выражались нецензурно?
— Ну. А она визжать, хотя была у меня на положении жены.
— Второй раз за что судимы?
— За бабу.
— Так...
— Выпил дряни на три рубля, а шуму наделал на три года.
Рябинин считал, что разбираться в психологии человека — это учитывать его индивидуальность. Он и разговор-то затеял о судимостях, чтобы приблизиться к этой индивидуальности. Приблизился. Что этому человеку хлеб, коли он и людей не щадил.
— Расскажите о вашей работе.
— А чего... Катаюсь по заводу.
— Муку, хлеб возите?
— Это спецмашины с автохозяйств.
— А у вас какие грузы?
— Да всякая мелочишка.
— Все-таки?
— Я вроде подсобника.
— Кому подчиняетесь?
— А всем. Инженеру, механику, бригадиру...
— Все-таки, что вы, как правило, делаете?
— А что прикажут.
Он не хотел говорить. Почему? Ведь его спрашивали не о выброшенном хлебе, не о преступлении, — спрашивали о повседневной работе. Рябинин знал эту наивную уловку... Хлеб, который вывозил водитель с завода, был лишь эпизодом его работы. Следователь начнет расспрашивать про эту работу скрупулезно, расписывая ее по часам и минутам, и тогда придется рассказать — или умолчать — и про хлеб. Так не проще ли совсем про работу не говорить?
— Хлеб с завода вывозили? — прямо спросил Рябинин.
— Какой хлеб?
— Горелый.
Крупный, туго сопевший нос дрогнул. Красное лицо, уж казалось бы, неспособное краснеть, все-таки осветилось новым, более ярким огнем.
— Вывозили, — заключил вслух Рябинин.
— Гражданин следователь, каждый человек друг другу друг, хотя и не знают друг друга.
— И что? — улыбнулся Рябинин.
— Меня не знаете, а какой-то хлеб шьете.
— Леонид Харитонович, вы расписались, что будете говорить правду...
— А что говорю?
— Расскажите, как вывозили хлеб?
— У вас глаза затуманены уголовными статьями.
Рябинин вздохнул. Он не сомневался, что вышел на группку плохих людей, которые теперь будут идти перед ним, как ненужные тени; не сомневался, что человек проверяется многим — и хлебом тоже. Этот Башаев не воевал, не голодал, не холодал — пил да работал кое-как. Да отбывал судимости.
— Леонид Харитонович, вы хлеб... чувствуете?
— Это как?
— Когда едите...
— А я его и не ем.
— Почему же?
— Мне евоный дух на заводе опротивел.
— А что же едите?
— Когда чего... Огурцы, кильку, шашлыки.
