Гилберт Честертон - Рубиновый свет
- Причина проста и стара, - ответил юрист. - В данном случае налицо все составные части ненависти - медленной, разъедающей ненависти, которую породила зависть. Два брата родились в одной и той же провинциальной семье, учились в одной и той же школе, общались с одними и теми же людьми. Они почти ровесники, они даже внешне похожи - оба крепкие, рыжие, не слишком красивые, только Финеас обыграл свою внешность, отпустил эту бунтарскую бороду, вообще оброс. Словом, в юности они мало отличались друг от друга и, наверное, ссорились не больше, чем все братья. Но потом сами видите! Один прославился на весь мир, увенчан лаврами, как Петрарка, женщины поклоняются ему, как киноактеру. Другой же... достаточно сказать, что он обречен провести всю жизнь в такой вот комнате.
- А что, вам не нравится комната? - заинтересовался Гейл. - Смотрите, какие приятные игрушки!
- Не совсем ясно, - продолжал Гантер, не обращая на него внимания, - как Джозеф заманил Финеаса в Маргейт и вынудил купаться. Конечно, поэт метался в те дни, не мог работать, и, кроме того, вряд ли он подозревал, что брат его ненавидит. Остальное просто: нетрудно держать жертву под водой и плыть туда, где течение отнесет тело в открытое море. Потом Джозеф вышел на пляж, оделся и сел в автобус.
- Не забудьте кружку! - мягко напомнил Гейл. - Он ее купил, а потом уж поехал домой. Вы прекрасно все разъяснили, дорогой Гантер. Но даже в самых лучших теориях есть слабое место. Есть оно и у вас. Вы пошли не в ту сторону.
- Что вы имеете в виду? - резко спросил юрист.
- Сейчас скажу, - покладисто ответил Гейл. - Вы считаете, что Джозеф завидовал Финеасу. На самом деле Финеас завидовал Джозефу.
- Гейл, сейчас не до шуток, - нетерпеливо вставил Гарт. - Нам и так нелегко сидеть у человека в доме и знать, что он - убийца.
- Это просто ужасно!.. - сказал Гантер, утративший наконец напряженность, и взглянул наверх, весь сжавшись, словно боялся, что со скучного, простого потолка свисает веревка.
В эту секунду дверь отворилась и убийца вошел в комнату. Глаза у него сияли, как у ребенка, увидевшего елку, лицо пламенело до самых корней волос, широкие плечи были откинуты назад, а в петлице пылал цветок. Такие самые цветы Гейл видел недавно на клумбе и без труда догадался, чему так радуется Солт.
Однако, увидев сумрачные лица, тот стал немного спокойнее.
- Ну как, - непонятным тоном спросил он, - нашли что-нибудь?
По-видимому, юрист собрался задать ему вопрос, который был некогда задан Каину, но Гейл откинулся на спинку кресла и засмеялся.
- Я больше не ищу, - сказал он. - Стоит ли?
- Вы поняли, - откликнулся лавочник, - что не найдете Финеаса Солта.
- Я понял, - сказал поэт, - что нашел его.
Гарт вскочил.
- Да, - продолжал Гейл. - Я сейчас с ним говорю, - и он улыбнулся хозяину, словно их только что представили друг другу. - Не расскажете ли вы нам эту историю, мистер Солт?
Тот помолчал.
- Расскажите вы, - проговорил он наконец, - вы ведь знаете все.
- Я знаю все, - сказал Гейл, - только потому, что сам бы так сделал. Говорят, я понимаю сумасшедших, в том числе поэтов.
- Минутку! - прервал их Гантер. - Пока вы не скрылись в поэтических дебрях, скажите мне попросту: надо ли понимать, что владелец этой лавки - сам Финеас Солт? Где же тогда его брат?
- Путешествует, наверное, - ответил Гейл. - Уехал за границу поразвлечься. И развлекаться ему помогут две тысячи пятьсот фунтов, которые дал ему бывший поэт. Это все было легко: Джозеф доплыл вдоль берега до того места, где они спрятали другой костюм, а Финеас вернулся, побрился и переоделся в кабинке. Братья достаточно похожи, чтобы случайные попутчики ничего не заметили. А потом, как видите, он открыл лавочку в новом месте.
- Почему? - закричал Гарт. - Ради бога, объясните, зачем ему это? Не понимаю.
- Я объясню вам, - сказал Гейл, - но вы все равно не поймете.
Он поглядел на кружку и начал:
- Это нелепая история, и вы поймете ее лишь тогда, когда поймете нелепицу или, вежливо говоря, поэзию. Поэт Финеас Солт стал властелином всему, он помешался на свободе и всевластии. Он хотел все испытать, все вообразить, все перечувствовать. И узнал, как всякий, кто этого хотел, что беспредельная свобода сама по себе страшна, словно окружность, которая и символ вечности, и символ закрытого пространства. Но Солт стремился не только все испытать - он стремился всем и всеми стать. Для пантеиста Бог - это все, для христианина - Кто-то. Тот, кто хочет всего, ничего не хочет. Мистер Хэтт говорил мне, что Финеас подолгу глядел на лист бумаги. Причина не в том, что ему было не о чем писать, а в том, что он мог писать о чем угодно. Когда он смотрел с утеса на толпу, такую пошлую и такую сложную, он знал, что ему под силу написать десять тысяч историй, и не стал писать ни одной. У него не было оснований предпочесть какую-нибудь из них.
Что же делать дальше? Куда это ведет? Говорю вам, возможны лишь два выхода. Можно броситься вниз и стать никем. Можно спуститься вниз и стать кем-то. Воплотиться; начать сначала. Если человек не родится снова...
Финеас выбрал второй путь и понял, что прав. Он обрел то, чего много лет не видел, маленькие радости бедных: леденцы, лимонад, любовь к девушке, которая живет за углом, застенчивость, молодость. Только этого не знал человек, перевернувший вверх дном все семь небес. Он поставил последний опыт; и, смею предположить, опыт удался.
- Да, - твердо и радостно подтвердил Финеас Солт. - В высшей степени.
Мистер Гантер, юрист, встал и сказал в отчаянии:
- Хоть я и знаю все, я ничего не понимаю. Наверное, вы правы, но как вы догадались?
- Мне помогли леденцы в витрине, - ответил Гейл. - Я не мог на них наглядеться, они такие красивые. Дети правы, леденцы лучше драгоценного камня. Как хорошо есть изумруды и аметисты! Я глядел на леденцы и знал, что они о чем-то говорят. Они сверкали, как рубин, тут, в лавке. Снаружи, с улицы, они темные, тусклые. Чтобы привлечь покупателя, можно выставить много других сластей - скажем, позолоченные пряники. И тут я вспомнил о человеке, который рвался в собор, чтобы посмотреть изнутри, как свет проходит через витраж; и все понял. Витрину украшал не лавочник. Он думал не о тех, кто глядит с улицы, а о самом себе. Отсюда, из лавки, он видел рубиновый свет. А мысль о соборе напомнила мне и о другом. Поэт говорил там о двойной жизни святого Фомы Кентерберийского, который познал земную славу и отрешился от нее. Святой Финеас Кройдонский тоже избрал двойную жизнь.
- Так... - тяжело переведя дух, вымолвил мистер Гантер. - Со всем почтением предположу, что он свихнулся.
- Нет, - сказал Гейл. - Многие мои друзья свихнулись, и я их понимаю. Но это - история о человеке, который вправил вывих.
