Инна Булгакова - Сердце статуи
— Но ведь это невозможно!
Она не ответила. Мне стало холодно, и я пошел в гроб… тьфу, в дом! Я пошел в свой дом и разыскал в секретере снотворное.
4
Развитие мое остановилось на двадцатилетнем уровне. Зато ночью я общался с какой-то таинственной статуей, по которой расползались зеленые пятна. Я лепил лицо, со смертным ужасом ожидая: вот-вот каменные руки схватят меня за горло. И просыпался в удушье, в холодном поту.
Проснулся, задыхаясь, не сразу сообразив — где. Где мои товарищи по палате, хрип, мат, бред? Я одетый лежу на черном меху в спальне. В этом доме я точно сойду с ума… но не на вокзале же ночевать?
Вскочил, вышел в зарю. Тонкими слоями, золотыми извивами испарялся ночной туман, обнажая нежную белизну алебастровых фигур в соседнем саду. Я перемахнул через изгородь, подошел (влажный холод от травы, от босых ступней поднимался по телу, пронзая насквозь). По невысокому пьедесталу выбито: НАДЕЖДА. Последняя, стало быть, работа. Двое влюбленных (примерно в полчеловеческого роста), юные прекрасные лица. Ни на Надю, ни на меня (слава Богу) не похожи. Так, мечта, сонные грезы. Неужели это вправду я сделал? Кто, какой демон бесследно стер из памяти этот дар и навык? Что я должен был пережить, чтобы забыть? Нечто нечеловеческое, человеку не под силу… Или могучий удар нарушил какую-то извилину в мозгу?
И я попал в небытие почти на два месяца… Тут я — уже не в первый раз! — поймал себя на мысли, что рассуждаю не как двадцатилетний студент. Значит, на уровне подсознания я ничего не забыл, просто (по мнению невропатолога) не хочу вспоминать. Но почему, скажите на милость? Что я такого сделал… или свидетелем чего явился?
Мне почудился чужой взгляд. Обернулся: на Надином крыльце стоял загорелый мужчина в белоснежном махровом халате. Надо думать, сын генерала.
— Вы Андрей?
— Не узнаете? — без улыбки спрошено, сдержанно.
— Простите, никого не узнаю. И «творение» свое, — я кивнул на «Надежду», — не узнаю.
Он вдруг заявил без эмоций:
— Мне оно мешает.
— А вы его разбейте. Позволяю как автор.
Он слегка отвел холодный взор голубых, как у сестры, глаз; нервно встряхнул головой, откидывая волосы. После войны такие стрижки носили (помню по фильмам): затылок и виски выбриты, а наверху грива.
— Ну, я не вандал, — запоздало ответил Андрей.
Прошелестел утренний ветерок в траве, в ветвях. Холодно. А в больнице я не мерз. Уйти туда… или сжечь гроб? Меня тянуло к радикальным мерам разрушения. Чего он за мной так внимательно наблюдает?
— Извините, что я к вам залез. Я не в себе, сбежал из больницы.
— Пусть это вас не беспокоит. Теперь сажают только по добровольному согласию пациента. Или если он преступник.
— Андрей, я перед вами провинился в чем-то? Скажите, сделайте одолжение, а то я сейчас как младенец.
Он вроде смягчился.
— Передо мной — нет. Но я в бешенстве, что сестра втянута в ваши похождения.
— В какие похождения?
— С вашими женщинами, с вашими статуями…
— Вам известно, что статуя качнула головой?
— Не сходите с ума.
— Но вы же видели ту женщину? Видели?
— Какую?
— Она шла ко мне ночью, помните? 10 июня.
Очень красивое, загорелое лицо его потемнело.
— Ну и что?
— А то, что после ее визита меня нашли полумертвым.
— Вы намекаете, что это она вас…
— Да ведь маленькая женщина, вы сказали! Разве она со мной справилась бы?
Он не ответил. Потом спросил бесстрастно:
— Вы ищете убийцу?
— Не знаю. Наверное, надо… но я боюсь.
Он пожал плечами.
— Что ж, вам остается только вспомнить… чье-то лицо, например.
Почему-то его слова привели меня в ужас. И я поплелся к частоколу по холодной траве, бормоча:
— Я болен, мне некуда деваться…
— И все же оставьте Надежду навсегда! — донеслось странным эхом вслед.
«Оставь надежду всяк сюда входящий». Я вошел в дом. вспомнить чье-то лицо… Вошел в ванную, встал перед зеркалом. Монстр, чудо-юдо… кроме глаз и губ, ничего не видать, так зарос. Я стал другим (все говорят), надо довершить перевоплощение. Взял ножницы, потом бритву (правда «жилетт» — лучше для мужчины нет), и после долгой борьбы сотворил себе другое лицо. Неузнаваем. Узнают ли на почте по паспорту?
Узнали. Оказывается, я им хорошо знаком. Однако денег на почте нет. Как это? Когда будут? Неизвестно. Вот дурдом! Хорошо, я из секретера пачечку прихватил и оплатил телефон и свет.
Тут почтальонша подошла в платочке, с сумкой, улыбнулась как «своему». И я улыбнулся — прелестная женщина. Вам, говорит, «Христианский вестник» по-прежнему оставлять? А я не выписываю? На него нету подписки. Подпольное издание? Что вы! Она посмеялась. Просто вы меня попросили. Оставляйте, если вам не трудно.
Потом тетидунин дом нашел (у нас же в Змеевке), вещи отдал. Хотел расплатиться, «дед» ее деньги не взял. За прокат, говорит, да еще такой ветоши, стыдно брать, не по-божески. В больнице мой побег впечатления особого не произвел, и койка уже занята новым помешанным.
А когда я уже к себе на Солдатскую свернул, меня какая-то старушка догнала, бодрая такая, шустрая. И заявляет сурово:
— За тобой, Николаи, десять тыщ, забыл?
— Все забыл. Вы кто?
— Не придуряйся!
— Я память потерял, вчера из больницы.
— Про больницу мы знаем. Правда, что ль, ничего не помнишь?
— Честное слово.
— Ну, так я к тебе прибираться ходила.
— Побираться?
— Ты хоть не злой, Николаич, но вредный человек, ехидный.
— Бабушка, я болен. Вот деньги. Теперь вряд ли смогу домработницу держать.
— Так мы ж с тобой не разговариваем.
— Как не разговариваем? Из-за чего?
— Пес его знает, прости Господи. Слово за слово, сцепились… «Ноги моей!..» — говорю. А ты: «И не надо!» А потом посчитала: десять тыщ за прачечную, забыл?
— Когда же мы сцепились?
— Аккурат в начале июня. А потом соседка говорит: хозяина твоего прибрал господь. Ан не прибрал! Долго жить будешь.
— Спасибо.
— Вот ведь не вовремя «сцепились»! Могла бы стать отличной свидетельницей.
Едва до дому доплелся, стертые ноги в туфлях болят, голова болит. И пустота. На веранде в шезлонге сидит невропатолог, глядит в изумленьи.
— Макс, это ты? Не узнать!
— Вот, начинаю новую жизнь. Иван Петрович, а мы с вами друзья, оказывается?
Он улыбнулся с мягкой усмешкой.
— Старинные приятели.
— Старинные?
— С молодости.
— С двадцати лет?
— Ну, где-то так.
— Вы должны знать про меня, про моих родных…
— Нет, нет. Мы недолго знались.
— Как это?
— Просто. Институты окончили, жизнь разметала.
— Я при вас еще перешел на скульптуру?
— При мне, но никаких катастроф в связи с этим в твоей судьбе вроде не было.
— Значит, мы уже в больнице встретились?
— Нет, лет десять назад как бы заново познакомились, через Сему. Что ж ты сбежал-то, а?
— Невмоготу там. А здесь еще хуже.
— Поехали в Москву в мою клинику.
— Ради Бога, не надо!
— Ну, ну, успокойся.
— Так вы не у нас работаете?
— Нет, я специально к тебе приезжал.
Такая заботливость показалась мне чрезмерной, даже подозрительной.
— Ладно, пойдем в спальню, ты ляжешь.
— Зачем?
— Займемся психоанализом.
— Нет, Иван Петрович, извините. Мне тяжел больничный дух. Надеюсь, сам справлюсь.
— Хорошо, просто побеседуем. Для твоего спокойствия я не буду употреблять специальной терминологии. Все — перед тобой не врач.
— Ко мне вернется память?
— Пятьдесят на пятьдесят. У тебя амнезия не тотальная, а частичная, сквозная, так сказать.
— Да, я все время ловлю себя на мысли, что рассуждаю не как студент.
— Вот-вот. Кабы тебе было двадцать, я б с уверенностью сказал: память вернется. В шестьдесят — нет, поздно. Ты как раз посередине.
— Собственно говоря, я готов и так прожить. Лишь бы избавиться от страха.
— Страх — это своеобразный механизм выживания. Да, можно сказать — ты пережил смерть. И благодари Бога, что всецело осознаешь себя хотя бы двадцатилетним. Не надо учиться говорить, читать, писать.
— Что за роковой срок?
— Некий поворотный момент в твоей жизни, хотя я не представляю… Но именно тогда случилось нечто такое, что всеми силами души ты стремишься забыть.
— Я в тюрьме, случайно, не сидел?
— Нет. Биография твоя очень ровная и успешная. Много работал, много зарабатывал, любил одиночество.
— И женщин любил?
— Это да. Тут ты себе ни в чем не отказывал.
— Сейчас мне противны и работа, и женщины.
— Любопытное свидетельство.
— Кто такая Вера?
Иван Петрович закурил сигарету, ответил раздельно:
— Твое последнее увлечение.
— Последнее? Вы уверены?
