Иван Лазутин - Сержант милиции (Часть 2)
- Такая красавица и до сих пор одна! - сказал однажды перед сном Илья Филиппович. - В женихи ей нужно Иван-царевича, а среди здешних нет подходящего. Валентин Егорыч - размазня, об этом я еще в поезде смекнул. Около такой нужно соколом кружить, а он повесит нос и молчит, как филин. Эх, вот Ванятка наш - тот подошел бы, тот в меня. Поспешил, артистку выбрал, финтифлюшка какая-то окрутила. Тот да, тот мужик, что нужно - огонь! - С этими словами он повернулся на другой бок к стене.
Марфа Лукинична сонным голосом принялась стыдить:
- Будет тебе молоть-то, чего не следует! Разве ей до этого? Разве ученому человеку лезут в голову такие мысли? Посовестился бы. - Марфа Лукинична говорила это, а внутренне была согласна с мужем. Вздохи Наташи, слышные на зорьке даже в их спальне, она объясняла тем же, чем и Илья Филиппович.
- Да, что верно, то верно - наука. И я про то же самое, - крякнув, поддакивал Илья Филиппович. - Такой красавице нужно орла, как наш Ванятка. А этот инженер - так себе, заряд без дроби. Поспела девка, давно поспела. Замуж пора.
За бревенчатой стеной в это время, сбросив с себя одеяло и разметав руки, лежала Наташа. Ей снился поезд, перрон, провожающие. Вышла вся школа. Даже директор завода, и тот подошел пожать ей на прощанье руку. Перрон был запружен цветами. Но почему здесь оказался профессор Вознесенский? Этого она никак не могла понять. Потом все словно завертелось и растаяло. Остался дождь и пьяный Николай. И слезы на его глазах.
2
Заведующий аспирантурой филологического факультета Московского университета Николай Ильич Костичев сидел за столом, заваленным бумагами, и обливался потом. Листая папку с документами, он обратился к заведующему кафедрой фольклора профессору Вознесенскому, когда тот уже собрался уходить.
- Константин Александрович, тут есть заявление. Учительница с Урала. Производственная характеристика хорошая. Хочет учиться на вашей кафедре. Может, познакомитесь с документами?
- Вы меня извините, Николай Ильич. Очень тороплюсь. У меня заседание в Союзе писателей.
Профессор Вознесенский уже совсем было вышел, но в дверях задержался и спросил:
- Вы говорите, с Урала? Как фамилия?
- Лугова.
- Лугова? Наталья Лугова?
Профессор подошел к столу заведующего аспирантурой и принялся читать заявление.
- Наконец-то упрямая девчонка повзрослела! Нет, вы только подумайте, Николай Ильич, это же моя бывшая студентка! Талантливая девушка! Я ее уговаривал остаться в аспирантуре сразу же после окончания университета. Не послушалась. Прошу вас, Николай Ильич, немедленно ответьте ей - пусть обязательно приезжает.
Своей радости профессор не скрывал. Рассматривая фотографию Луговой, он разговаривал сам с собой:
- Да, вижу повзрослела. Все-таки три года! Николай Ильич, как ее отчество? Я ей сам напишу. Непременно напишу.
- Наталья Сергеевна, - ответил Костичев.
Записав адрес Луговой, профессор раскланялся и вышел.
Стоял жаркий июльский полдень. Если б не обсуждение его книги, которое было назначено на начало июля, он давно бы кочевал с экспедицией студентов и аспирантов по Воронежской области, где песня бьет неиссякаемым и мощным ключом из самых глубин народа. От одной Барышниковой было записано столько, что хватило на несколько сборников.
Поджарый и сутуловатый, профессор Вознесенский на целую голову возвышался среди прохожих многолюдной улицы. Толстая трость с набалдашником, широкополая соломенная шляпа говорили, что это скорее старый турист, чем известный ученый. По молодой, пружинящей походке ему никак нельзя было дать его шестидесяти лет. Улыбаясь собственным мыслям, он бурчал что-то себе под нос и очень удивился, когда сзади чья-то рука сжала его локоть. Профессор остановился.
- А! Григорий Михайлович! Рад, рад вас видеть, старина. А я-то думаю, куда вы запропастились?
- Все здесь же, - развел руками толстый, заплывший жиром человек в ермолке на лысом затылке. Это был профессор права Львов.
- Ну как?
- Все так же, по-старому. Лекции, семинары, семинары, лекции... А сейчас вот только с государственных экзаменов.
- И не в духе? Не отпирайтесь. Вижу, что не в духе, - погрозил пальцем Вознесенский. - Уж вас-то я, слава богу, знаю. Рассказывайте, что стряслось?
- Мальчишка! Совсем мальчишка и смеет так дерзко заявлять мне, что в системе советского права уголовный и гражданский процессы не должны быть выделены в самостоятельные отрасли. Пытался, видите ли, доказать, что они, как составные, входят в отрасли уголовного и гражданского права. Нашел аллогизм. И ведь кто? Молокосос!
- А, старина, - Вознесенский похлопал по плечу Львова, - заело ретивое. Молодежь лыжню просит, посторонись, говорит. Так, что ли?
- Почему я должен сторониться? Мой учебник выдержал четыре издания, по нему учатся студенты страны, а тут вдруг какой-то юнец посмел на государственных экзаменах, вы представляете - на государственных, вступить со мной в спор!
- А вы? Вы, конечно, поставили ему двойку? Как говорится, зарезали парня?
- А разве вы, уважаемый Константин Александрович, не читаете газет? Львов вкрадчиво прищурился и осмотрелся по сторонам, точно собираясь сообщить большую тайну.
- При чем тут газеты?
- Как при чем? Разве вы не знаете, что критика у нас в моде? Вы говорите двойка. Напротив! Умиленная государственная комиссия восприняла его выходку весьма и весьма одобрительно. Этому выскочке устроила чуть ли не овацию! Ответ был признан блестящим. Как вам это нравится, Константин Александрович?
- От души поздравляю этого молодого человека. Молодец! Люблю такую молодежь. У нее нужно учиться хватке и прямоте. Если нам в их годы приходилось приплясывать перед авторитетами, то у них сейчас в этом нет нужды. Прощайте, Григорий Михайлович. Советую вам: продумайте хорошенько эту свежую мысль и, если она стоящая, - подключитесь и помогите. Будете тормозить - вам придется посторониться.
Огорошенный профессор Львов смотрел вслед уходящему Вознесенскому.
- Ах, и ты Брут! И тебя, футурист, алхимия хватила?!
3
Чувство простого товарищества к Ларисе у Алексея Северцева стало перерастать в нечто большее. На лекции он всегда знал: где и с кем она сидит, хотя избегал смотреть в ее сторону. Все могло бы быть хорошо, если б не один злополучный случай, который поссорил их. Поссорились не на неделю, не на месяц, а на годы.
А началось все с пустяка. Алексей нечаянно наступил Ларисе на ногу. "Ох ты, черт возьми, не сердись, совсем не заметал", - сказал он и, как ни в чем не бывало, продолжал настраивать приемник. Лариса промолчала, но на второй день принесла ему стенограмму лекций "Правила хорошего тона". Лекции эти были прочитаны в Московском институте театрального искусства и в Институте международных отношений некоей бывшей княгиней Волконской. Алексей взял лекции и пообещал вернуть через два дня. Это было в праздничный вечер, на котором Лариса должна была выступать в студенческом клубе в концерте. В зале сидели известная всему миру Раймонда Дьен и ее французские друзья, борцы за мир, приехавшие погостить в Советский Союз. Никогда Лариса так не волновалась, как теперь. Ей очень хотелось, чтоб французским гостям понравился ее танец.
И вот, наконец, объявлен ее номер. Пианист взял первые аккорды, и Лариса не чувствуя под собой пола, на одних пальчиках с легкостью пушинки выпорхнула на сцену.
В танец она вложила всю душу. И когда закончила и убежала за занавес, зал клокотал. Ее вызывали три раза: до тех пор, пока она не повторила конец танца.
Разрумянившаяся и счастливая, с букетом осенних цветов, положенных у рампы молодым французом в черном галстуке, Лариса прибежала в свою подшефную комнату студенческого общежития, чтобы переодеться, и увидела Алексея. Он лежал на койке. В комнате, кроме него никого не было.
- Ты почему не на концерте? - Лариса только сейчас заметила, что он курил ("Ах ты, поросенок!") и лежал в ботинках ("Дикарь! Завтра соберу собрание!"), положив ноги на стул. Рядом лежали лекции княгини Волконской.
- Что это за безобразие? Ведь это же издевка. Читать правила хорошего тона и вести себя таким образом. Как тебе не стыдно!
Алексей встал, затушил папиросу, поправил смятое одеяло и, собрав разбросанные лекции в одну стопу, подал их Ларисе.
- За то, что в ботинках прилег, и за то, что закурил в комнате, - виноват. А вот за лекции... за лекции о том, как нужно приплясывать, нужно драть уши тому, кто их слушает, и сечь ремнем того, кто их усердно распространяет.
Широко открыв глаза, Лариса не знала, что ему на это ответить. Нет, это не Алексей. Таким она его не знала.
- Да, да, драть уши и сечь! Эти лекции рассчитаны на то, чтобы воспитать из молодого человека паркетного шаркуна, который должен улыбаться даже тогда, когда ему хочется плакать. Противно и гадко!
После цветов и аплодисментов эта пилюля показалась Ларисе горькой.
