Светлана Успенская - Голая правда
Марго смяла сигарету. Если они решат, что ее убили… Нет, в это невозможно поверить. Это просто глупость. Убивают влиятельных людей, но не актрис. Она могла сама… Все знают, что она могла сама…
Надо звонить, узнавать, что случилось… Стоп, паника сейчас ни к чему. Марго усилием воли оборвала поднимавшееся со дна души беспокойство. Если Женька жива (а скорее всего, она жива), то теперь уже сидит откачанная в Склифе и дает интервью газетчикам, поражая их фарфоровой бледностью лица на белом фоне подушки. Это ее любимый прием — подействовать на нервы окружающим своей трогательной хрупкостью, которая на самом деле скрывает стальную волю.
Но кому, как не ближайшей подруге, знать всю подноготную, все ее привычные уловки и приемы? Нет, она, Марго, на эту удочку не попадется!
Ощутив холодок сквозняка, пробежавший по смуглой спине, Марго накинула халат и решительно завязала пояс узлом на животе.
А что, если все всерьез и действительно случилось что-то из ряда вон выходящее? Может быть, он знает? Не стоит ли позвонить ему и выяснить последние слухи? Что все это может означать — новые интриги?
Марго абсолютно точно знала, Женька Шиловская никогда и ничего не делает зря. Если что-то произошло, то это только потому, что она точно рассчитала свой очередной ход и претворила его в жизнь.
Сгорбленная напряженная фигурка смутно белела в полумраке зашторенной комнаты, отгородившейся от внешнего мира плотными портьерами. Уставясь невидящим взглядом в одну точку, Марго курила. Потом она вставала, ходила босиком по комнате, снова садилась в кресло и снова курила. Голубоватый огонек зажигалки выхватывал пятном колеблющегося света ее широковатые скулы (из-за них в далеком детстве ее дразнили Чингисханкой), прямой тонкий нос с хищным вырезом трепещущих ноздрей, смугловатую кожу, еще туго натянутую на висках, но от ежедневного употребления театрального грима носящую следы едва наметившихся морщин.
Что и скрывать, Маргарита была взволнована известием о смерти своей ближайшей подруги. Даже странно, если бы подобное сообщение оставило ее равнодушной. В голове не укладывался сам факт возможного небытия Женьки, известие о ее гибели казалось выдумкой, соблазнительной и кощунственной выдумкой — в нее опасно верить, как опасно верить в конец света на будущей неделе.
Как же так, ведь еще вчера они играли в вечернем спектакле, вместе, на одной сцене, обливаясь горячим противным потом под тяжелыми костюмами (Марго играла королеву, Евгения — Офелию). И даже сейчас, если на секунду закрыть глаза, сразу появится Женькино лицо с сильно зачерненными веками и чересчур нарумяненными щеками (чтобы румянец был виден и в задних рядах зрительного зала), с каплями выступившей влаги на висках, возникнет аромат тонких духов, смешанный с запахом пыли от лежалых театральных нарядов.
Невозможно поверить в то, что человек, с которым она была невероятно, предельно близка целых двенадцать лет, уже не существует. Такое больно представить даже на микроскопическую долю секунды, а уж поверить… Нет, невозможно поверить, что то, о чем Марго иногда так страстно мечтала наедине с собой, наконец произошло. Она не будет в это верить. Это слишком кощунственно.
Да, все, и в театре, и общие знакомые, знали, конечно, что отношения у подруг в последнее время складывались не слишком гладко. Для чужих глаз они оставались все теми же нежными, воркующими и секретничающими сестренками, а на самом деле…
«Он мой», — сказала она тогда. Сказала так, как будто он — ее любимая игрушка, которую хотят несправедливо отобрать. «Он мой, спроси у него сама», — сказала она, уверенно улыбаясь густо накрашенными губами, и ощущение обреченности остро заточенным ножом полоснуло по сердцу Марго.
«Ну ладно, подружка, — деланно веселым голосом бросила тогда подзадоренная винными парами Маргарита, рисуясь перед собой и перед немногими свидетелями их разговора. — Я дарю его тебе на день рождения…» Тогда они, помнится, даже выпили по этому поводу.
Игрушка — начинающий, только после училища, актер Владик Пансков — обрела себе нового хозяина. Юный хорошенький мальчик, чьи слабые мускулы и почти безбородое лицо выдавали в нем тонкую натуру потомственного интеллигента, нуждался в опеке сильной и влиятельной женщины. Поэтому он не протестовал, попав под покровительство набирающей обороты Шиловской, чья все увеличивающаяся сила и влияние в столичном бомонде не оставляли ее противникам никаких шансов на успех.
Впрочем, тонкорукий Владик не мог возмущаться дарением собственной персоны, хотя и физически присутствовал при разговоре, в котором его судьба мягко и безболезненно решилась, — он в бесчувственном состоянии покоился на кожаной кушетке в новой квартире Шиловской, свалившись после взрывоопасной смеси водки и шампанского.
— Посмотри, какой милашка. — Женька мягко и интимно взяла Маргариту под руку и потащила к кушетке. — Он похож на Амура-переростка, ты не находишь? Помнишь скульптуру «Амур и Психея» в Летнем саду? Смотри, да у него греческий профиль, ноги Гермеса, голова Давида, торс Аполлона. Беру, заверните… Я поставлю его на шкаф и скажу Марии Федоровне, чтобы она ежедневно смахивала с него пыль.
Играя, она собрала в горсть разбежавшиеся по валику кушетки золотистые кудри юноши и несильно потянула за них. Владик в пьяном забытьи по-детски зачмокал губами и явственно икнул. Евгения расхохоталась, теребя руку Марго:
— Он прелесть, правда? Ему пойдет роль пажа около королевы. Но тебе я его не отдам, какая из тебя королева, Марго!
Она совсем развеселилась и стала тормошить растерявшуюся от ее натиска подругу. В голове у Маргариты мягко шумело, как будто там лопались пузырьки шампанского, веселое бесшабашное настроение овладело ею, и мир казался пустячным, легким, невесомым, как воздушный шар, — отпусти нитку, и он плавно улетит в голубую безоблачную сферу. Слова Женьки она восприняла как забавную игру, вполне уместную на вечеринке.
«Пьяный, вполне безобидный бред, завтра все забудется». — И Марго хохотала вместе с лучшей подругой над сонными чмоканьями пьяного Владика.
Но, судя по упорному взгляду полупрозрачных настырных глаз, Шиловская была кристально трезва. Она только изображала слегка охмелевшую хозяйку дома. Изображала умело, ничуть не переигрывая, изображала, как играла бы на сцене. Впрочем, она всю свою жизнь отыгрывала, как роль в вечернем спектакле.
— Нет, как в премьере, — неожиданно для себя произнесла вслух Марго и испугалась своего негромкого голоса. Он прозвучал в пустой квартире как чужой.
Ей стало жутко. «Надо выпить», — подумала она. Правда, не в ее правилах пить перед работой. Ей сейчас выпить просто необходимо. Кажется, в ближайшие дни ее жизнь изменится кардинальным образом. Дай-то Бог!
Марго достала из бара пузатую бутылку с мутным содержимым, невесть как попавшую в дом, и отхлебнула прямо из горлышка.
Внезапно ей стало весело. Она почувствовала давно забытое ощущение свободы. Конечно, еще не полной, не абсолютной свободы, скорее свободы частичной, как будто она находилась в скорлупе, скорлупа только что треснула, и внутрь, в спертый тугой затхлый воздух замкнутого пространства, ворвалась свежая струя, пахнущая землей, прелой травой, показался кусочек ясного неба — скоро будет все по-другому, только не надо торопиться… Не надо…
Какая-нибудь двадцатилетняя дурочка, услышав о гибели могущественной соперницы, конечно, не выдержала бы, сорвалась, побежала бы звонить и торжествующе кричать в трубку: «Я знаю, ты теперь свободен, возвращайся ко мне!» Нет, она так не будет делать. Эта смерть удачно расставила точки над «и»…
У Маргариты пробежали по спине мурашки. «Черт, что за мысли! — И тут же она облегченно откинулась на спинку кресла. — Ну и что, я одна, никто не узнает о том, что я думаю, напиваясь в одиночку дурацким… — Марго взглянула на бутылку, — вермутом».
Да, у нее есть время собраться, у нее есть время все обдумать, взвесить и рассчитать. Хорошо, что известие застало ее, когда она одна.
«Сегодня мне никто не нужен, даже он. — Она улыбнулась и выдернула шнур телефона. — Пусть звонят, пусть соболезнуют, пусть волнуются — меня нет дома!»
Она налила в бокал прозрачно-зеленого вермута и, откинувшись на диван, поставила его на грудь. Щуря в улыбке кошачьей формы темные глаза, Марго наблюдала, как колебания жидкости в бокале постепенно затихали, пока не исчезли совсем.
Итак, она поведет себя совсем не так, как от нее ждут. Она не будет звонить ему и кричать в трубку торжествующие слова. Но она не будет и делать противоположного — не будет рыдать, изображая тяжелое горе.
Ни для кого не секрет, что отношения у Величко и Шиловской в последнее время были не совсем гладкими. И даже, как знали только близкие знакомые, отнюдь не гладкими. Поэтому не будет ни демонстрации глубокого горя, ни демонстрации кощунственной радости, нет — только скорбь, только торжественная негромкая скорбь будет сейчас ей к лицу. Да, именно это чувство, которое они, студенты театрального, когда-то старательно представляли на этюдах по актерскому мастерству, драпируясь для придания античной торжественности в ниспадающие крупными складками ткани. Кого из древних героинь они тогда пытались изображать? Федру? Андромаху? Клитемнестру?
