Анна Данилова - Убийство в соль минор

От выпитого у меня закружилась голова, и я улеглась в постель. Ерема принес теплые носки — до сих пор не могу понять, откуда у него, одинокого мужчины, такое понимание женщины. То, что Ерема живет один и у него нет подруги, знали все.

Вот откуда ему знать, что у меня мерзнут ноги? И как это он догадался укрыть меня пледом? И откуда вдруг на моем ночном столике появилась чашка с горячим чаем? И это после коньяка?

— Скажи, что теперь будет, Ерема? — спросила я, плотнее заворачиваясь в плед и с тоской глядя на омытое дождем окно. В доме было тихо и грустно. А еще пружина напряжения, натянутая все последние годы, разжалась, и в моей душе поселились бессмысленная свобода и пустота. Мне не надо было никуда бежать, ничего готовить, никого встречать или укладывать спать. Хозяин дома ушел, и все, кто окружал его, тоже будто разбрелись в растерянности кто куда.

— Думаю, тебе надо уехать отсюда, Соль.

Впервые мое странное прозвище прозвучало как-то особенно странно. Как густо посыпанная солью насмешка.

— Да, я тоже так думаю.

— Они первое время будут наведываться сюда. По инерции.

Он имел в виду дружков моего мужа.

— Кто поесть-попить и поспать, а кто придет и по твою душу.

— В смысле?

— Не дураки, понимают, что Н. тебе кое-что оставил. Знаешь, сколько отморозков ты принимала здесь? Воронье. Налетит — не отобьешься.

— Хочешь сказать, что они могут появиться здесь в любое время?

— Точно сказать не могу. Надеюсь, что до похорон все же не появятся. А вот потом…

— Что же мне дом оставлять?

— Не только дом, все оставить и уехать. Вернуться всегда успеешь. А я за домом присмотрю. Тебе нужно начать новую жизнь, Валя.

— Валя? Ты назвал меня Валей? Как-то непривычно.

— Я вообще не понимаю, как можно было тебя, такую хрупкую красавицу, называть Солью. И кто это придумал?

Он поправил плед, погладил где-то в районе моего плеча. Похлопал, как бы проверяя его твердость или тепло.

— Знаешь, Ерема, у меня всегда было чувство, будто я жила не свою жизнь. Словно меня кто-то сильно так толкнул, и я завертелась на другой, чужой орбите. И вот ввинчивалась я туда, ввинчивалась… Ой, как же голова кружится. Не надо было так много пить.

В какой-то момент я вдруг поняла, что рассказываю это не Ереме, который между тем слушал очень внимательно, а себе. Какие-то смутные видения, ассоциации, картинки, пожелтевшие от солн-ца или пыли, как кадры хроники моей прошлой жизни, которую память прочно запечатала во времена моей интернатской жизни. Какие-то волшебные сады, засаженные розами, чудесная женщина, играющая на рояле и сладко пахнущая миндалем или ванилью. А может, молоком? У этой женщины была белая кожа, нежные руки с длинными пальцами, один из пальцев украшал золотой перстень с рубином в обрамлении сверкающих на солнце мелких камешков. Бриллиантов?

Еще помню вкус сырников с изюмом. Теплые, сладкие сырники, которые память связала с этой женщиной, играющей на рояле.

Конечно, это моя мать. Да вот только кто она такая, почему бросила меня, что с ней случилось, что она поступила так со своей маленькой дочкой? Если есть дом, который я хорошо помню, кусты роз, за которыми можно спрятаться, потому что они с меня ростом, рояль с вазой и букетом, и сырники, и перстень с рубином, разве это не говорит о том, что моя мать не была бедной? Обычно детей подбрасывают кому-нибудь девушки неблагополучные или те, у кого нет средств к существованию. Но моя мать явно не принадлежала к их числу. Вероятно, с ней случилось что-то серьезное, раз она решила меня пристроить в детский дом. Или она умерла?

А еще я чувствовала, что во мне, как в туго свитых нежных лепестках бутона, скрыты вполне определенные таланты. Что я по природе своей человек творческий, возможно даже, музыкант. Иначе как объяснить мое волнение всякий раз, когда я слышу голос рояля? Словно я в своей прошлой жизни была пианисткой, и рояль оказался моим самым близким другом. Или мое зародышевое существование протекало под музыку?

Конечно, признаться в этом Ереме было бы глупо. Он бы все равно меня не понял, не настолько тонкий он человек — так мне тогда казалось. Но как же хотелось поговорить с ним, с единственным близким после смерти мужа, о своих подозрениях, мечтах, пофантазировать о тайне моего рождения, в подробностях рассказать ему, как выглядел тот дом-призрак, в котором я жила свои первые дни — или месяцы, годы. Нарисовать большую комнату с высокими, в пол, окнами, роялем в одном углу и фиолетовым бархатным креслом в другом. Попытаться описать эту женщину, возможно, мою мать, высокую и стройную, по-чеховски изящную и утонченную и по-бунински живую, полную сил.

— Ерема, я бы хотела найти свою мать.

— Да это понятно, — вздохнул он. — Да только мы же искали. Тебя, девочка моя, подкинули в детский дом номер два. Мы и записи нашли, разве Н. тебе не говорил?

— Говорил, конечно. Вот только непонятно, почему мне дали такую соленую фамилию. Там ничего об этом не было сказано? Может, при мне была записка?

— В папке с информацией о тебе почти ничего нет. Только фамилия, возраст, дата, когда ты появилась в интернате.

— Так в детском доме или в интернате?

— Мы нашли сведения о тебе в интернате, но там было указано, что тебя перевели из детского дома. Получается, что ты до школьного возраста воспитывалась в детском доме, а потом в интернате. Соль, не трави ты себе душу. Живи как жила. Зачем тебе кого-то искать? Не факт, что твоя мать, даже если ты ее и найдешь, не разочарует тебя.

Надо же, какие слова, оказывается, знает Ерема. Я открыла глаза, чтобы увидеть выражение его лица в тот момент, когда он отговаривал меня ворошить прошлое. Оно было свирепо-добрым, такое вот странное лицо, и при этом еще задумчивое. Быть может, в этот момент он уже видел мою мать, опустившуюся пьяницу со спутанными волосами, нездоровой кожей и трясущимися руками. Думаю, именно от этого он и хотел меня оградить, когда советовал не искать ее.

Я провалилась в сон. Алкоголь и усталость взяли свое.

Утром мы с Еремой принялись наводить порядок. Перемыли всю посуду, полы, пропылесосили ковры. Я начала упаковывать свои вещи. Приготовила три больших чемодана, принялась укладывать свои шубы, но появившийся в дверях Ерема, такой непривычно домашний, в длинном фартуке и черной косынке на голове, посоветовал ограничиться одним чемоданом и оставить все шубы дома.

— Как это? Почему?

— Они будут напоминать тебе о твоем прошлом. Разве ты не хочешь все забыть? У тебя достаточно денег, чтобы обновить гардероб. Но ты можешь не слушать меня.

Мой муж как-то сказал мне, что Ерему знает весь криминальный Питер. Что он профессиональный убийца. Что до того, как начать зарабатывать свои кровавые деньги, он был, по словам мужа, нежным и любящим мужчиной. Но после того, как его предала женщина, которую он любил, у него помутился рассудок и сердце его окаменело. «Он ненавидит женщин».

В то утро, когда мы с ним наводили порядок в доме, когда он расхаживал в фартуке и косынке, нисколько не заботясь о том, чтобы выглядеть мужественно, он меньше всего походил на хладнокровного убийцу, киллера. Да и вообще мой муж знал его не таким, каким знала его я. При мне Ерема был послушным, преданным псом, желающим, чтобы его погладили, почесали за ушком. Смотрел он на меня всегда по-собачьи преданными, добрыми глазами. Возможно, у него в крови было желание кому-то служить, ради кого-то жить. Быть может, он надеялся, что я, покидая дом, возьму его с собой. Но уж если он решил, что мои шубы будут напоминать мне о прежней жизни, то что говорить о нем, живом свидетеле этого прошлого?

Однако спросить-то я его должна была.

— Ерема, может, поедешь со мной?

— Нет, Соль, я останусь здесь, буду охранять твой дом, займусь садом. Ты же всегда мечтала о саде.

— А если придут наши «друзья»?

— Не думай, я не стану варить им суп. И они это хорошо понимают. Друзья Н. сюда не сунутся, а шакалам здесь не место. Вот и все.

Я положила в чемодан только самое необходимое, затем мы с Еремой вытащили из-под кровати тот, другой, с деньгами.

— А с этим что делать? — спросила я.

— Эти деньги твои. Н. сделал все, чтобы ты была счастлива. А деньги могут решить многое. Главное, они помогут тебе начать новую жизнь.

— Но что я буду делать там совсем одна, в этой своей новой жизни?

— Говорю же — просто жить. Дышать, смеяться. Встретишь человека, полюбишь его, у вас появятся дети.

Он достал из кармана фартука телефон и протянул его мне.

— А это тебе подарок от меня. Здесь новая симка. Никто не должен знать этот твой номер. Звони, когда прижмет. Я всегда найду тебя, где бы ты ни была. Только постарайся его не терять. И еще. Если вдруг потеряешь, да мало ли что вообще может случиться, знай, что ты всегда можешь вернуться сюда и найти меня здесь. Или оставить записку, если вдруг меня не окажется дома. Помнишь, ты на березе делала кормушку для птиц? Там есть металлический контейнер, туда и положишь записку. Об этом месте, кроме меня и Н., никто не знал.