Виктор Пронин - Божья кара
– Осадное положение? – Андрей с улыбкой взял стакан.
– Тебе Светка показывала Леночкин снимок из морга? Это смешно? Забавно? Особенно, когда она говорит, что на снимке раны у Лены затягиваются, улыбка появляется... Тебе говорила об этом? Молчишь. Значит, говорила.
– А кагор хороший. – Андрей отпил глоток вина.
– Ха... Из заводских бочек. Как говорится, цельный. Нигде не разбавленный, ни в каких цистернах еще не побывавший. А вообще-то мы тебя раньше ждали.
– Не знал я! – почти закричал Андрей. – Не знал!
– Светка не позвонила?
– Нет!
– Дура, – беззлобно сказала Вера.
– Пойду я. – Андрей допил вино уже стоя. – К Славе загляну.
– Он у себя. Час назад в «Богдане» видела.
Протиснувшись сквозь узкую калитку, предназначенную, похоже, только для своих, Андрей оказался в парке Дома творчества. Постояв некоторое время, он наугад пошел по еле заметной тропинке. С таким примерно ощущением он ходил когда-то по остаткам Трои, маялся среди уцелевших колонн греческих храмов, бродил по древнему стадиону на острове Родос. Вроде как бы что-то и осталось, но жизнь ушла. Не было жизни ни в Трое, ни среди мраморных, пожелтевших от времени колонн, не грохотали трибуны азартом жизни на непривычно вытянутом Родосском стадионе. Хотя трибуны эти, вытесанные из камня тысячелетия назад, и сейчас готовы были принять толпы болельщиков в белых туниках...
Да и в адидасовских майках тоже.
Не было жизни и в парке Дома творчества. Хотя остался вечно пустой бассейн с каменной глыбой, торчащей в ясное небо, кое-где просматривались тропинки, остался постамент, на котором когда-то, как голова профессора Доуэля, горделиво восседала голова вождя мирового пролетариата.
Но жизни не было.
Хотя обилие пустых бутылок, банок, упаковок, которые, как оказалось, были не менее долговечны, нежели греческие колонны, говорило о том, что жизнь здесь все-таки присутствовала. Во всяком случае, проходил год за годом, а не брали эти отходы ночной человеческой жизнедеятельности ни время, ни зимние холода, ни летний зной, и располагались они уже какими-то геологическими пластами, по которым можно было судить, в каком году каким напиткам, каким закускам отдавалось предпочтение на коктебельском побережье. В годы, относящиеся к эпохе демократических перемен, отдавалось предпочтение пиву, потом отдыхающие постепенно, робко и неуверенно, приблизились к сухим винам. И, наконец, в последние годы в помойных ямах, щедро разбросанных по парку, все чаще стали попадаться бутылки из-под коньяка. В более глубоких слоях встречались в основном мерзавчики, потом, ближе к поверхности, пошли чекушки, поллитровки...
Жизнь постепенно возвращалась в эти священные места, но как-то своеобразно, бутылочно. Ни черновиков писательских, ни сломанных авторучек или карандашей, ни спрессованных временем рукописей с авторской правкой...
Не попадалось.
А какие стихи звучали здесь при восходе луны или на рассвете, какие рождались формы и рифмы! Какие трепетные юные дарования обретали здесь признание, уверенность, а то и любовь! И не только в стихах, ребята, не только в стихах, но и в жизни тоже, потому что вокруг кипела, бурлила, клокотала жизнь. А какие крылья вырастали у них за спиной, и как, взмахнув этими белыми крылами, устремлялись они в предрассветное небо, и там, в вышине, в первых лучах солнца, эти крылья становились розовыми, и розовой казалась жизнь, которая ожидала их на земле. А чтобы окунуться в эту счастливую жизнь, юным дарованиям достаточно было просто сложить нежные, как пеликаний пух, крылья за спиной и скользнуть по воздушным струям на эти вот аллеи, в эти вот восторги, искренние и вдохновенные, в эти свои же счастливые рифмы и формы.
И никто этому не удивлялся, потому что вокруг был Коктебель.
Тот еще Коктебель, ушедший ныне в геологические пласты. Как сказал поэт Жора Мельник: «Прощай, мой Коктебель конца семидесятых, с недорогим сухим разбавленным вином...» Он же произнес и не менее печальные слова и не менее прекрасные: «Прощай, мой Коктебель, ты мне не по карману...»
Но я еще вернусь и к поэту, и к его произведениям.
Света подошла к балконной двери и, чуть раздвинув шторку, увидела внизу Андрея. Он, не оглядываясь, дошел до угла дома и повернул налево. В полной уверенности, что Света наблюдает за ним с балкона. В прежние годы он всегда оглядывался, всегда махал ей рукой влюбленно и радостно. В те годы они только так и расставались – влюбленно и радостно, в полной уверенности, что увидятся снова через полчаса. Только полчаса требовалось Андрею, чтобы выбрать на соседнем рынке креветок, самых крупных и красных, чтобы выбрать красное вино каберне и самый большой арбуз, глухо и многообещающе потрескивающий в своих алых глубинах...
Какие были времена!
«Но мне их не вернуть ни памятью, ни сном» – как выразился однажды все тот же Жора Мельник. Он знает, о чем говорит: в этом году ему шестьдесят, шестого мая.
Не забыть бы в суете, глупой и бестолковой.
Убедившись, что Андрей ушел, Света вернулась на кухню и, сдвинув от сосредоточенности брови, аккуратно, до последней капли, слила недопитый коньяк из чашек и из бутылки в одну рюмку, огорченно хмыкнула – маловато набралось – и выпила.
– Вот так, дорогая, – произнесла она вслух. – Вот так ты теперь живешь. А Андрей не догадался сотенку гривен подбросить... Какая бы жизнь сейчас у меня началась! Извини, Андрюшенька, понимаю, что не из жадности... В жадности тебя никогда нельзя было упрекнуть... Вернись! – вдруг закричала она. – Вернись! Заклинаю – вернись! – И обессиленно прислонилась спиной к стене.
В этот момент раздался звонок мобильника. Звонил Андрей.
– Извини, Света... Я не спросил... У тебя как с деньгами?
– Прекрасно! Как всегда! Лучше не бывает!
– Понял, – сказал Андрей и отключил связь.
В дверь он позвонил через пять минут. Света тут же открыла – она заранее подошла к двери.
– Почему ты не спрашиваешь, кто пришел?
– Чую.
– Ладно... Извини, я не успел поменять, у меня только рубли... – Он протянул пятитысячную купюру. – Там, на скамейке возле базара, мужик сидит под зонтиком, Витя его зовут, меняет...
– Знаю. – Света взяла деньги и положила на стол.
– У него всегда был лучший курс.
– Знаю.
– Сдачи не надо, – улыбнулся Андрей.
Света сделала шаг вперед и неожиданно для самой себя вдруг обняла его и на какое-то время замерла.
– Подыхаю, Андрюшенька, – прошептала она сквозь слезы. – Просто подыхаю...
– Вижу.
– А деньги твои я пропью. Заранее говорю – пропью.
– Значит, такая у них судьба.
– У меня еще не было в руках пятитысячной бумажки. Это больше тысячи гривен.
– И через это надо пройти.
– Ты... Не пропадай, ладно?
– Мобильник в кармане, а от Веры сюда идти не больше пяти минут.
– Десять, – поправила Света.
– На такси доберусь за пять. Там Саша всегда на изготовке.
– Деньгами-то не очень разбрасывайся... Они мне еще понадобятся.
– Буду экономить.
– И Вере не слишком отваливай... Перебьется.
– Как договорились.
– Вот отмокну немного, протрезвею, может, ко мне переберешься...
– Думаешь, мне это дешевле обойдется? – рассмеялся Андрей.
– Ладно... Катись. Не пропадай.
И опять Света не вышла на балкон. Сейчас она уже не имела на это права – получится так, что будто за деньги благодарит, а это уже было недопустимо в их отношениях. Но сквозь штору посмотрела во двор. Андрей опять не оглянулся, понимал – не надо, получилось бы, что ждал благодарности. Захотела бы, окликнула. Но почему-то знал, что Света смотрит на него сквозь штору. И перед самым поворотом на улицу, не оглядываясь, поднял руку и потряс в воздухе кулаком, дескать, все понимаю, держись, я с тобой.
– Вот так, девочка, – пробормотала Света, падая на диван, втиснутый между холодильником и простенком. – Все получилось, как ты и хотела... Жизнь протекает, как прежде... Протекает? Или все-таки вытекает, будто из дырявого ведра... На самом донышке что-то еще плещется... – Она повертела перед глазами купюрой, оставленной Андреем, и, положив ее на стол, поставила сверху пустую бутылку из-под коньяка, чтобы не унесло сквозняком.
Опять задребезжал мобильник.
Света взяла трубку, взвесила ее на ладони, словно уже догадывалась, кто звонит.
– Да. Слушаю.
– Привет. Это я.
– Узнала.
– Как поживаешь?
– Плохо.
– Может, увидимся?
– Зачем?
– Разговор есть.
– О чем?
– О тебе, обо мне.
– О Лене ты уже не хочешь говорить? Разобрался? Я на очереди?
– Давай, Света, увидимся... Надо. Я на скамейке возле почты. Все немного не так, Света... Все немного не так.
– Ты хочешь сказать, что Лена жива?
– Подходи, Света. Я на скамейке. Возле почты. Буду ждать.
На скамейке Света увидела тощеватого парня, одетого настолько неприметно, что, отвернись она от него на секунду, и уже не смогла бы сказать, во что он одет. Какие-то джинсы, не то польские, не то турецкие, какая-то рубашка, чуть светлее штанов, заношенные босоножки, похоже, действительно на босу ногу. Весь он выглядел каким-то запыленным – волосы, одежда, да и ногти не мешало бы привести в порядок. Увидев Свету, он бросил в стоявшую рядом урну недокуренную сигарету, попытался было встать, но остался сидеть. Похоже, просто для того, чтобы быть незаметнее. Человек, вставший со скамейки, потом снова севший, уже обращает на себя внимание.
