Франк Тилье - Адский поезд для Красного Ангела

…Третий ход. Вскрытие желудка по поверхности большой кривизны для исследования и консервации его содержимого. Изъятия: печень, селезенка, поджелудочная железа, кишечник, почки.

Осмотр внутренних женских половых органов. После эвисцерации[4] целостное обследование скелета в целях обнаружения всех костных повреждений.

Поймав себя на надежде, что своими откровениями труп положит конец моим собственным мучениям, я осознал, что этот факт характеризует меня как худшего из самых злостных преступников…

Многих интересовала частная жизнь лучшего специалиста Парижского института судебно-медицинской экспертизы Станисласа Ван де Вельда. Кое-кто подозревал, что он предается фантазиям над сменяющими друг друга на препараторском столе трупами, испытывая некрофильское влечение к патологии и гниющей плоти. Тогда как другие, видя, что он день и ночь сидит взаперти в своем фаянсовом склепе, представляли его каким-то зверем преисподней, замкнувшимся в мрачных глубинах доведенной до крайности науки.

Лично я, вопреки злым языкам, считал этого человека, с черными, как уголья, глазами на выразительном лице и остроконечной бородкой, стремящимся к истине профессионалом, современным инквизитором, счищающим внешние наслоения, чтобы обнаружить скрытую под ними суть. Ученым, преследующим те же цели, что и я.

Возле меня устроился лейтенант Сиберски с белым от антисептика кончиком носа и лицом, в каждой мельчайшей морщинке которого читалось беспокойство. От ужаса при виде наготы растерзанного трупа и стекающих жидкостей, проложивших себе дорожку вдоль всего стола до слива, он весь покрылся гусиной кожей.

Второй медик бормотал что-то в диктофон, согнувшись в три погибели в глубине зала и подперев щеку рукой. В знак приветствия он лишь устало махнул нам.

Возле анатомических весов я поставил пакетик с кунжутом:

— Это для вас. Потом съедите…

Ван де Вельд ответил мне леденящей душу профессиональной улыбкой судмедэксперта:

— Спасибо, господа. У меня для вас груда новостей. Этот труп — золотая жила.

Сравнение показалось мне неуместным. Как если бы кто-то прикатил на похороны в ярком костюме и бросил что-то вроде: «Я ж предупреждал его в тот вечер, чтобы он не садился за руль…»

— Мы все внимание, доктор, — бесцветным голосом ответил я. — Расскажите самое важное, старайтесь избегать ненужных подробностей.

— Отлично. Итак, — Ван де Вельд кивнул, — процесс трупного окоченения не мог протекать нормально, поскольку стягивающие жертву шнуры удерживали тело в вынужденном положении. Поэтому мне трудно определить точное время смерти, однако, судя по синюшной окраске трупа, а также по результатам глубокого ректального измерения температуры, произведенного на месте преступления, я бы сказал, что смерть наступила между часом и тремя ночи.

Он обошел стол, словно чемпион по бильярду, раздумывающий над положением своих шаров.

Обведя помещение взглядом, я разглядел осколки костей даже на лампе с зеркальным отражателем под потолком. Ножницы, кусачки, молоток-секач, хирургическое долото Мак-Ивена, ножи для рассекания мозга пускали с хирургических столиков странные голубоватые металлические лучики. Я тайком сжимал кулаки, пока судмедэксперт излагал свои выводы в точных и выверенных, как грани пирамиды, выражениях.

— Удар по голове, произведенный плоским широким предметом, не повлек за собой смерть. На месте преступления кровь из сонной и позвоночной артерий разбрызгана даже по стенам. Следовательно, голова была отрезана, когда сердце еще билось.

Сиберски шумно сглотнул:

— Отрезана каким образом?

— Я к этому и веду. Тончайшие металлические частицы, обнаруженные в районе подъязычной кости, а также ее четкий распил не оставляют сомнений относительно использованного инструмента: это пила Шарьера или пила Саттерли, точно такие же, как те, что используются при вскрытии.

Он отошел от стола, чтобы взять из стального кювета несколько лоскутков сердца. По дороге он проглотил пригоршню кунжутных зерен. Пытаясь избежать страшного зрелища, Сиберски не поднимал головы от своих записей. Но я был уверен, что, несмотря на все усилия, изувеченный труп стоял у него перед глазами, неизгладимо запечатлевался на его сетчатке.

Указав на пилу, я спросил судмедэксперта:

— А где можно достать такой инструмент?

Зернышки застряли у него между зубами и в углублениях десен. Щелкнув языком, он избавился от большей части из них.

— В специализированной компании, например «HYGECO».[5] Можно купить прямо в фирме, или заказать по телефону, или даже через Интернет.

Медик подождал, чтобы лейтенант дописал фразу. Воспользовавшись этим, я задал еще один вопрос:

— Нужны ли особые навыки, чтобы управляться с этими пилами?

— Да нет, следует только разумно одеться, потому что, если режут по живому, особенно там, где широкие, как реки, артерии, кровь брызжет фонтаном…

Перо в руках Сиберски замерло.

Я сухо приказал:

— Не ждите его! Продолжайте, доктор!

Ван де Вельд склонился над трупом, и его тень, точно рука привидения, распласталась на плиточном полу.

— Сухость ее слюнных желез свидетельствует о значительной атрофии, что указывает на многочасовое анормальное слюноотделение. На резцах я обнаружил следы полимеров красного цвета, а слюна стекала на пол и по ее губам на шею. Видимо, чтобы заставить ее держать рот открытым и помешать шевелить языком, то есть нормально сглатывать, он что-то вставил ей в рот, какой-то пластмассовый предмет.

— Кляп?

— Разумеется. Однако особый кляп. Тряпки, лейкопластырь не вызывают слюноотделения. Изучать следует…

Когда он произнес «следует», у него изо рта вылетело кунжутное зернышко и шмякнулось на ладонь Сиберски. Тот даже не шелохнулся. Ван де Вельд продолжал:

— Я констатировал различные признаки жизненной реакции вокруг сорока восьми ран. Обесцвечение, загрязнения, более или менее успешное рубцевание, что свидетельствует о том, что они были нанесены в самые разные моменты.

Я оперся рукой о препараторский стол и тотчас отдернул ее: меня точно обожгло металлическим холодом.

— А по времени?

— Между первыми и последними прошло много часов. Он начал снизу, а потом поднялся к лицу. Долгое и мучительное предприятие… Однако никаких признаков пенетрации, никакого повреждения половых органов.

— То есть никакого полового сношения? Даже с презервативом?

— Абсолютно никакого. Увлажняющая смазка оставляет следы. Я не обнаружил их ни во рту, ни во влагалище, ни в заднем проходе.

Сиберски взглянул на меня поверх своего блокнота. На его губах пузырилась горькая пена, веки дрожали. Он стиснул зубы, и я догадался, что он едва сдерживает рвоту.

— Теперь перейдем к глазам, — продолжил медик.

Голова лежала лицом в потолок, сантиметрах в тридцати от собственного тела. Из зияющей дыры шеи свисали сухожилия и связки, натянутые, точно вот-вот лопнут, или свитые в тончайшие колечки, наподобие крошечных пружинок. Посреди этих лиловатых переплетений, между двумя стенами плоти, возвышался белый обелиск спинного мозга.

— Он подвел лезвие за веки, чтобы перерезать зрительный нерв. Извлек глазные яблоки из орбит, а потом вставил их на место таким образом, чтобы направить зрачки, то есть взгляд, вверх.

— Почему бы просто не надавить на глаз, чтобы обратить зрачки в желаемом направлении? Зачем вынимать глазные яблоки, а потом засовывать их обратно? — прошептал измученный Сиберски.

Судмедэксперт стянул желтую нитриловую перчатку, поковырял ногтем между зубами, резко сплюнул кунжутную шкурку на пол и только потом ответил:

— Следует знать, что во время насильственной смерти глаза застывают в определенном положении и что из-за окаменения конусообразных и косых мышц изменить направление взгляда практически невозможно. Вырвав глаз из орбиты, ему затем можно придать любое положение.

— Очень интересно, — вставил я, подсовывая руку под подбородок жертвы. — Полагаю, то же можно сказать и относительно кусочков дерева во рту? Единственный способ оставить его открытым?

— Совершенно верно.

Я обернулся к Сиберски:

— Он хотел оставаться хозяином этого лица даже после смерти. Он придает огромное значение мизансцене. Совершенно очевидно, что эти молитвенно возведенные глаза, этот вопиющий рот имеют для него особый смысл.

Карандаш лейтенанта, спотыкаясь, поскрипывал в полярной стуже помещения.

Тут взорвался мой внутренний Везувий:

— Прекрати записывать! Завтра доктор вручит тебе толстущий, как телефонный справочник, доклад! Так что будь спок, понял?

Тяжелый день сильно взвинтил меня, так что я стал очень раздражителен. Утром я еще был в Лилле, у родных Сюзанны, а теперь, после полуночи, моему взгляду представлялась пустая форма, отвратительная, скрючившаяся, зияющая и разделанная, ставшая уже добычей армий тьмы.