Вечный шах - Мария Владимировна Воронова
А дед молодец, проявил сознательность.
Главное, его слова подтверждают показания Смульского, а больше ничего и не требуется.
Следующим выступил декан курса Виктории Ткачевой, бесцветный мужчина лет сорока с круглыми совиными глазами. Он рассказал, что студентка Ткачева училась хорошо, в неприятности не попадала, но в то же время активной общественной жизни не вела, поэтому он плохо ее знал и посему ничего не может рассказать о ней, как о человеке. Задолженностей не имела, преподаватели характеризовали как умную и амбициозную, но несколько нелюдимую девушку, вот и все, что он имеет сообщить.
После него вызвали директора школы-интерната, где Виктория училась до поступления в институт. К сожалению, ее классная руководительница умерла несколько месяцев назад, но директор тоже неплохо помнила Вику Ткачеву.
— Трудная, трудная девочка, — сказала она со вздохом, — всего было намешано, и эгоизм, и больное самолюбие, и патологическая лживость, много всего… Анна Тимофеевна, бедняжка, натерпелась…
— Так что ж вы ее не выгнали? — вдруг резко спросила Шарова. — Школа-то престижная, родители за места в ней дерутся.
— Это, знаете ли, не так просто, выгнать ученика, — приосанилась директриса.
— Ну если Ткачева хулиганила, совершала антиобщественные поступки, почему нет?
— Нет, ну прямо до этого не доходило… Вика была умная девочка и все свои делишки проворачивала так, что невозможно было ее схватить за руку. Ах, мне порой даже страшно становилось, когда я думала, что из нее вырастет, при таком, прямо скажем, недюжинном уме и полном отсутствии морали. Анна Тимофеевна все надеялась, что с годами девочка исправится, все оправдывала ее потрясением от смерти родителей, якобы это нормально, что подростки от горя начинают творить всякую дичь.
— Но ведь и правда так бывает, — вздохнула Шарова, — в юности еще не понимаешь, почему ты должен страдать, а другие нет. Хочется мстить всем без разбора.
— В пятнадцать лет человек уже должен понимать, что нельзя вымещать зло на окружающих, — отрезала директриса, — а практика показывает, что если с ним цацкаться, то получается только хуже. Анна Тимофеевна все надеялась приголубить, отогреть, и вот результат, извольте, вырастили психопатку! Я понимаю, что о покойных плохо не говорят, но здесь все-таки суд.
— Да, конечно, в суде необходимо говорить только правду, — кивнула Ирина, — только если вы считали Викторию психопаткой, почему в таком случае вы дали ей характеристику-рекомендацию в мединститут? Ведь врач должен обладать совсем другими качествами, чем те, что вы только что перечислили.
Директриса поморщилась и поправила свой монументальный директорский начес. Ирина улыбнулась, заметив, что дамский бюрократический шик сделал их со Смульской похожими, как сестры.
— А как, по-вашему, я должна была поступить? Мозги у Ткачевой были на месте, успеваемость отличная, никаких серьезных проступков не зафиксировано… На каком основании я должна была дать ей плохую характеристику?
— Но тогда приведите хотя бы один пример психопатического поведения Виктории, — попросила Ирина.
Директриса вдруг кинула на нее такой взгляд, будто застукала за курением в школьном туалете.
— На мне целая школа-интернат, — внушительно произнесла она после поистине мхатовской паузы, — как вы думаете, есть у меня заботы кроме того, чтоб запоминать выходки одной из множества учениц, которые все, доложу я вам, далеко не ангелы.
— Есть, конечно, но вы так уверенно говорите, что Ткачева была психопаткой, что напрашивается вывод, что вы хорошо ее помните.
— Чтоб не соврать… Постойте-ка… — Директриса схватила графин, стоящий на свидетельской кафедре, налила себе воды в граненый стаканчик, поднесла ко рту, но в последний момент одумалась и пить все же не стала. — Ну вот, например, вопиющий случай. Отказалась возлагать цветы к мемориальной доске.
— Как это? — удивилась Шарова.
Ирина тоже не могла себе представить такого кощунства. Сейчас да, подобный эпатаж еще может сойти с рук и даже быть воспринят положительно, как проявление нового мышления, но три года назад о перестройке никто слыхом не слыхивал. Все мыслили по старинке, дедовским способом, и безропотно подносили букеты к мемориальным доскам и памятникам, ибо их ставили не абы кому, а только тем героям, которыми должен восхищаться всякий советский человек. Да, отказ возлагать цветы, безусловно, странный поступок.
— Просто отказалась! — гневно воскликнула директриса. — Даже не потрудилась объяснить, ну да ничего, мы быстро нашли ей замену. Потом еще у девочек вещи пропадали, и думали на нее, но раз за руку не поймали, то не буду напрасно говорить.
— А почему думали именно на нее? — спросил заседатель Миша.
— Ну как сказать… Она была очень замкнутая, нелюдимая, ни с кем близко не дружила. Такие дети часто воруют, даже не из корыстных соображений, а чтоб нагадить тем, кто не принимает их в свою компанию.
Больше директрисе сообщить было явно нечего, и Ирина отпустила ее со свидетельского места.
Приближался обеденный перерыв. Несмотря на открытые форточки, в зале становилось душновато, а предстоящий опрос Смульской займет явно больше пятнадцати минут, поэтому Ирина закрыла заседание.
Шарова с Мишей решили в обед погулять по набережной, а Ирина с Гортензией Андреевной отправились к Дубову, который благополучно завершил свой судебный процесс и теперь готовился к приему пищи, расстелив на журнальном столике льняную салфетку и расставив на ней майонезные банки, которые заботливая супруга до краев наполнила разными питательными продуктами.
Если он и был недоволен вторжением, то никак этого не показал, наоборот, склонился перед учительницей в старомодном полупоклоне.
— Гортензия Андреевна помогла мне докопаться до истины в ряде сложных дел, — сбивчиво начала Ирина, но Дубов тут же ее остановил:
— Считайте, что я этого не слышал.
— Но я не рассказывала ничего такого, что она не могла бы услышать в открытом заседании!
— Ладно, ладно. Хотите салатики? К сожалению, не имею возможности угостить вас полноценным обедом, но есть оливье и свекла с сыром.
Дубов разогревал свои банки под струей горячей воды, из-за чего постоянно имел трения с уборщицей. Летом же воду отключали, и он довольствовался холодными закусками. Ирина с Гортензией Андреевной отрицательно покачали головами.
— Как угодно. Итак, дорогая Ирина Андреевна, вы посвятили свою проницательную подругу в подробности дела Кольцова?
— Грешна.
— Что ж, поскольку я сам просил вас разобраться и не оговаривал полную конфиденциальность, то сердиться на вас у меня нет оснований, — вздохнул Анатолий Иванович, — давайте сразу перейдем к сути.
— Суть в том, что непонятен принцип, по которому Кольцов одни тела выдавал, а другие нет, — азартно перебила Гортензия Андреевна, — и как только я его пойму, то совершенно успокоюсь.
Дубов кивнул:
— Вы правы, меня
