Алексей Хапров - Сын Духа Святого
Этот фактор и стал определяющим. Стиснув зубы, я убрал ногу с тормозной педали, и на полной скорости врезался в Королева и Гунько. Раздался глухой и страшный стук. Машину отбросило в сторону. Мне стоило немалых усилий, чтобы ее выровнять. На лобовом стекле расплывалось, увеличиваясь в размерах, страшное кровавое пятно. Я продолжал гнать машину по трассе, и со страхом косился в зеркало. В нем быстро удалялись лежавшие на дороге два неподвижных человеческих тела…
Глава восьмая
Прошло много лет.
Мы с Ирой и Славиком сидели на веранде и пили чай, любуясь багряным закатом. Кругом царила тишина, в которой был слышен лишь стрекот сверчков и слабое дуновение ветерка. Где-то неподалеку ходила гроза. До нас временами доносились редкие, ослабленные расстоянием, глухие раскаты грома. Синий вечер постепенно густел, и я испытывал нестерпимое желание остановить опускавшееся за горизонт солнце, заставить его снова подняться над землей, и не дать закончиться этому дню, имевшему для меня столь страшную дату: 4 сентября 2008 года.
— Эх, ребята, — вздохнув, произнес Славик. — Где я только не был. Но, приезжая к вам, каждый раз ловлю себя на мысли, что такой красочный закат можно увидеть только здесь.
Славик, конечно, давно уже был далеко не Славик. Точнее, Славиком он оставался лишь для меня. Друзья детства даже в зрелом возрасте называют друг друга так, как привыкли с малолетства. Для всех остальных он был Вячеславом Александровичем Петровым, известным художником, искусствоведом, ректором Московской Академии Художеств. Его работы можно было увидеть во многих российских и зарубежных музеях. Несмотря на свою занятость, Славик каждый год урывал несколько дней, и приезжал из своей пыльной, шумной Москвы погостить к нам с Ирой.
— Я только у вас могу отдохнуть от всей этой столичной суеты, — признавался он мне. — Тишь да благодать. Недельку здесь побуду — и силами заряжаюсь на весь год. Воздух у вас, наверное, какой-то целебный.
— По сравнению с твоей загазованной Москвой, в любой деревне воздух целебный, — усмехнулся я.
— Эх, — снова вздохнул мой друг детства, — как бы мне хотелось переселиться в какое-нибудь глухое, тихое место, наслаждаться покоем, дышать чистым воздухом, и каждый день любоваться на такой закат. Вот выйду на пенсию — обязательно куплю где-нибудь здесь дом. Слушай, а может, поменяемся? Я сюда, а вы в мою квартиру в Москве. А?
— Не-е-ет, — улыбнувшись, протянула Ира. — Ишь, какой хитрый! Сам — на чистый воздух, а нас — пыль глотать. Мы наш дом ни на какие столичные апартаменты не променяем. Мы здесь уже привыкли. Здесь наша родина. На родине и умрем.
— Да, дом у вас действительно прекрасный, — произнес Славик.
— Помнишь, как мы его строили? — спросила меня Ира. — Сколько времени и сил положили.
— Помню. Как не помнить? — ответил я. — Четыре года буквально по кирпичику собирали. Во всем себе отказывали. Все, что зарабатывали — на стройку уходило. Но зато какой получился дом! Вон, даже столичный житель завидует.
Мы с Ирой по-прежнему жили в Екатериновке. Ира, как и раньше, работала председателем колхоза. Точнее, это был уже не колхоз, а сельскохозяйственная артель. Времена изменились. Экономические реалии тоже. Старые названия ушли в прошлое, появились новые. Правда, суть того, что они обозначали, зачастую оставалась прежней.
— Ваша семья — типичный образчик матриархата, — в шутку говорили мне сослуживцы.
— Почему? — спрашивал я.
— Ну как? Жена — начальник, а ты — простой механик. Она, наверное, и дома тобой руководит.
— Нет, — возражал я. — Дома она мною не командует. Дома она — жена, а я — муж, то-есть, глава семейства.
— Ну конечно! — неизменно следовало ироничное восклицание.
Но я ничего не приукрашивал. Я говорил чистую правду. Дома Ира действительно ничем не напоминала начальницу. Эта была верная, любящая, заботливая жена и мать, прекрасная домохозяйка. Ее присутствие всегда порождало спокойную и добрую ауру. Я, конечно, передавал ей шутки односельчан, но она только отмахивалась.
— Ой, ну хватит тебе. Самолюбие задушило, что-ли? Тебе, что, плохо живется? Двоих детей, слава богу, на ноги подняли…
— Кстати, а как ваши потомки? — поинтересовался Славик. — Мой каким-то никудышным растет. По моим стопам точно не пойдет. Не дано ему художественного дара. Все себя ищет, везде себя пробует, но что-то пока никак не определится.
— Определится, — сказала Ира. — Не торопи его, и он обязательно найдет дело своей жизни. Наша Настя тоже не сразу себя нашла. Сначала в артистки метила, потом в певицы. Но подросла, и поняла, что способностей у нее к этому маловато. Поступила на биологический, и нашла себя в науке. Кандидатскую защитила. Докторскую писать собирается.
— Слышал, слышал я про вашу Настю, — произнес Славик. — Она, вроде, сейчас отделом в каком-то НИИ заведует?
Я подтверждающе кивнул головой.
— Читал в газетах про ее успехи, — продолжал Славик. — Умная у вас дочь, ничего не скажешь. А как младший? Как мой крестник?
— Летает, — ответил я. — Все детство грезил небом. Летное училище заканчивает.
Ира и Славик продолжали легкую житейскую болтовню, а мои мысли раз за разом отключались от окружавшей меня реальности. Они ворочались под черепом, мешались и путались между собой, разъедая своим сплетением мучившую меня много лет душевную рану. Ведь сегодня было 4 сентября 2008 года. Дата, определенная даровавшим мне повторную жизнь сыном Святого Духа, как последний день моего земного бытия.
Правда, где-то глубоко в подсознании у меня еще сквозила надежда, что это был всего-навсего жуткий сон, приснившийся мне когда-то в детстве, который со временем стал казаться мне действительностью. Что на самом деле в так называемом загробном мире я никогда не бывал, и с Высшими Силами никогда не встречался. Что завтра я проснусь, как обычно, и моя жизнь продолжится своим чередом. Но я чувствовал, что это не так. Слишком много в моей жизни было заранее известного, чтобы сомневаться именно в ее повторности.
С каждым годом меня все больше и больше беспокоило приближение этой даты. Когда она была еще далеко, в моей душе царила безоблачность. Человека, как правило, мало волнует отдаленное. Но чем ближе становился этот день, тем больше мое настроение заволакивали тучи.
Мне никак не удавалось избавиться от воспоминаний, как почти двадцать лет назад я сбил на безлюдной трассе тех, кто окончательно погубил мою прошлую жизнь, Королева и Гунько. Сохранившийся на моей правой ладони уродливый шрам от пореза непрестанно напоминал мне о том злополучном дне. Удар. Машину отбрасывает в сторону. Я выправляю руль. На лобовом стекле — кровавое пятно. Я мчусь до самого дома, как сумасшедший. В голове — абсолютная пустота…
Я старался об этом не думать. Но мысли о том происшествии непроизвольно лезли в мою голову каждый день. Они не оставляли меня в покое даже ночью. Сколько раз во сне я переживал все это заново, неизменно просыпаясь в холодном поту. Я снова совершил тяжкий грех, наказание за который неотвратимо. Он завис надо мной, как Дамоклов меч, и я знал, что приближается момент, когда этот меч должен опуститься на мою шею.
"А разве меня не оправдывает то, что Королев и Гунько, по сути, сами убийцы? — размышлял я. — Ведь убийца — это не только тот, кто своими руками лишил жизни другого человека, но и тот, кто при этом присутствовал, и пассивно наблюдал со стороны, ничего не предпринимая, чтобы это убийство предотвратить. Разве нельзя назвать убийцей того, кто своей подлостью испортил другому человеку всю жизнь, и в конечном итоге довел его до самоубийства?".
— А кто давал тебе право карать?! — раздался в моих ушах гневный возглас.
Я вздрогнул и огляделся вокруг. Рядом были только Ира и Славик. Но я слишком отчетливо слышал этот голос, чтобы можно было предположить, что он мне просто почудился. Я страшился новой встречи с сыном Святого Духа. Я боялся ее. Я ведь дал ему слово, что проживу свою новую жизнь без грехов, но обещания своего не сдержал.
Я часто думал, а стоило ли мне тогда совершать эту злополучную поездку? В поисках ответа я пытался представить, каким бы было мое душевное состояние, удержи я тогда себя, и останься дома. И после долгих размышлений пришел к выводу, что оно было бы не легче. Меня бы мучила совесть. Мучила оттого, что я не спас от беды ни в чем не повинного человека, который неминуемо должен был пострадать. То, что меня мучает сейчас, — это не совесть, а досада. Досада от несбывшихся надежд на спокойную и беззаботную вечность. А совесть — это гораздо больнее, чем досада, оттого и угрызения ее всегда бывают гораздо мучительнее, потому что идут они глубоко изнутри, и их нечем заглушить.
Меня, конечно, не мог не волновать вопрос, чем в этот раз закончилась история с убийством Приходько. Первое время мне казалось, что все опять спишут на меня. Я страшился каждого стука в дверь дома. Мне казалось, что это пришли за мной. Но время шло. Минул год, затем второй, а милиция все так и не появлялась. Неужели все свалили на Митькина?
