Валерий Алексеев - Назидательная проза

— Я не только собирался, — сухо и церемонно ответил Иван Федотович. — Я твердо намерен работать даже сейчас.

— Тогда спокойной ночи, — тихо сказала Рита и вышла.

— Мамуля, ты спишь? — спросил Иван Федотович после паузы.

Леля не ответила ничего.

Иван Федотович работал всю ночь, а утром, когда Леля проснулась, он уже успел сходить в лес за грибами и, сидя на крыльце, свежевыбритый, бодрый, мурлыча что-то себе под нос, чистил и сортировал свою добычу. Взгляд, который он бросил на Лелю, был испытующий и напряженный, но никакой обиды Леля в этом взгляде не заметила.

— Ну, как дела твои? — вполголоса спросила Леля, присаживаясь рядом с ним на корточки. — Получилось что-нибудь?

— Вот, как видишь, — Иван Федотович указал ножом на лукошко, полное грибов. — Утренняя песня молодого Гаранина.

— Я о другом, — спокойно проговорила Леля.

— А я об этом, — так же спокойно ответил он. — Другое тебя совершенно не интересует, мамуля. И не стоит гальванизировать интерес, если он когда-нибудь был.

— Ты несправедлив сейчас и жесток, — Леля встала, машинально поправила волосы.

Иван Федотович отложил нож, поднял голову, и, прищурясь, посмотрел снизу вверх ей в глаза.

— «От ревности лицо твое мелеет, — насмешливо процитировал он. — От ревности лицо твое мелеет, мальчишками запруженный ручей. Они там набросали в воду дерну, и ты иссякла. Губы как песок, одни глаза, две маленьких глубинки, наполненные до краев…»

— Терпением, — закончила Леля и, резко повернувшись, ушла в избу.

— О, да, — заметил Иван Федотович, принимаясь вновь за грибы. — Терпением — не так уж и плохо. У нас было «отчаянием», но это было давно.

А вот Рита при виде Лели смутилась.

— Доброе утро, — неуверенно улыбаясь, проговорила она, выходя из «летней комнаты».

— Доброе утро, деточка, — сказала Леля. — Как спалось? Ну, слава богу, слава богу. Видишь ли, мне нужно с тобой серьезно поговорить.

— А что… а что случилось? — пролепетала Рита, отступая в глубь комнаты. — Что-нибудь неприятное?

— С какой стороны посмотреть, — усмехнувшись, ответила Леля.

Они вошли в «летнюю комнату», прикрыли за собой дощатую дверь и сели рядом на топчан. Рита была очень напугана.

— Дело в том, — сказала Леля, — дело в том, что Иван Федотович вчера ночью приготовил вам с Ильей небольшой сюрприз. То есть он хотел, чтобы это вышло сюрпризом, но я, как человек более трезвый и дальновидный, (решила забежать немного вперед.

Сложив руки на коленях, Рита напряженно слушала, но лицо ее начало проясняться.

— Собственно говоря, Иван Федотович решил посвятить вам с Илюшей стихи… небольшую поэму, насколько я в этих делах разбираюсь. Я пока еще не видела текста, но могу предполагать, что роман в стихах за одну ночь написать невозможно.

— Ну, что ж, это очень приятно, — порозовев, сказала Рита. — Лучшего подарка он придумать не мог.

— Так-то так, — уклончиво сказала Леля. — Вся беда, деточка, в том, что Иван Федотович, как ты, видимо, уже успела заметить, черезвычайно самолюбивый и легкоранимый человек. Все поэты грешат этим в большей или меньшей мере, но тут сложнее: сейчас у Ивана Федотовича трудный, я бы сказала, болезненный период. Ему отчасти не хватает уверенности в себе, и еще как-то так случилось, что ваша реакция на эти стихи представляется ему чрезвычайно важной…

— Не беспокойтесь, Ольга Даниловна, — торопливо проговорила Рита, — я отлично вас поняла, и все будет в полном порядке.

— За тебя я как раз и не беспокоюсь, — мягко сказала Леля. — Но мне кажется, для Ивана Федотовича особую ценность представляет не твое мнение, а мнение Илюши…

— Понимаю, — после паузы отозвалась Рита.

— Я не хочу сказать об Илюше ничего плохого, он очень неглупый и сдержанный, рассудительный паренек. Но в своих суждениях, мне кажется, он бывает нередко излишне категоричен. Или я ошибаюсь?

— Нет, вы не ошибаетесь, — коротко сказала Рита.

— Ты понимаешь, Риток, — Леля понизила голос, — тут может так получиться, что мнение Илюши будет для Ивана Федотовича неожиданным и ранит его очень больно. Мне бы этого не хотелось. Да что там: я этого просто боюсь.

Они помолчали.

— Вы знаете, Ольга Даниловна, — грустно сказала Рита, — я ничем не смогу вам помочь. Я знаю Илью уже несколько лет, но только сейчас убедилась, что он совершенно неуправляем. Я для него не авторитет. Сегодня ночью мы с ним здорово поцапались… не из-за Ивана Федотовича, а так, вообще. И я поняла…

— Ты для него не авторитет, — медленно, не слушая ее, повторила Леля. — Это плохо. Тогда у нас нет другого выхода…

— Никакого выхода нет! — с ожесточением сказала Рита. — Если ему что-нибудь не понравится…

Но тут ей в голову, видимо, пришла неожиданная мысль, и она с любопытством посмотрела на Лелю.

— Вы думаете… — проговорила она вполголоса. — Вы уверены, что это будут плохие стихи?

— Нет, деточка, — сказала Леля устало. — Это будут замечательные стихи. Я просто хотела предотвратить неприятные неожиданности. Но если ты не можешь повлиять на Илюшу…

— Я с ним сейчас поговорю, — неуверенно предложила Рита.

— Нет, — решительно ответила Леля. — Лучше не надо, знаешь. Лучше я сама.

…Илья ходил по саду и, тихо чертыхаясь, распутывал леску для спиннинга.

Кусты крыжовника, стволы вишен, колья изгороди были опутаны длинными петлями, блестевшими на солнце, как паутина.

— Да, — сказала Леля, подойдя, — работы здесь до вечера.

— Прекрасная тренировка нервов, — отозвался Илья. — Знатоки назвали бы это «борода шестой степени».

— Помочь? — предложила Леля.

— Нет, спасибо. Вот если Рита проснулась, скажите ей, что я ее очень жду. У нее это гораздо лучше получается.

— А у меня к вам серьезный философский вопрос, — помолчав, сказала Леля. — Скажите, Илья, вы умеете относиться к людям снисходительно?

Илья удивленно взглянул на Лелю.

— Если эти люди заслуживают снисхождения — безусловно.

— А кто будет решать, заслуживают или нет?

Илья помедлил.

— Наверно, все-таки я.

— А если вас попросят о снисхождении?

— Смотря кто попросит.

— Ну, например, я.

— Стоп, стоп. — Илья положил клубок лески на траву. — Мне кажется, я начинаю кое-что понимать. Маргарита по ошибке стерла мои магнитофонные записи. Я угадал?

— Нет, не угадали, Илюша, это серьезно. Сегодня вечером Иван Федотович будет читать вслух стихи, посвященные вам…

— Мне?!

— Да, именно вам. И я очень просила бы вас быть чуточку снисходительнее, чем обычно.

— Ольга Даниловна, вы меня обижаете. Разве я произвожу впечатление грубияна?

— О нет. Вы очень прямой и откровенный человек. Это качество, безусловно, похвальное, но существуют обстоятельства…

— Ну, какой может быть разговор?

Но тут Илья нахмурился.

— Боюсь только, что Иван Федотович будет просить меня высказаться откровенно…

— И что же тут страшного?

— Ольга Даниловна, я плохой актер. Право, я только сейчас начинаю понимать, что может возникнуть некоторое…

— Послушай, Илья, — сказала, подойдя, Рита. — Ну, что ты строишь из себя, честное слово? Я прекрасно знаю, что к стихам ты глух, как тетерев. И твое мнение, мягко говоря, малоценно. Единственное, что от тебя требуется, это придержать свое мнение при себе и промолчать.

— Промолчать — ради бога. Но ты не учитываешь одной возможности, — Илья усмехнулся. — А вдруг эти стихи мне откроют глаза!

— Кроты обречены быть слепыми.

— Рита, Рита, — укоризненно сказала Леля.

Но было уже поздно.

— А если так, — угрюмо сказал Илья, — то нету смысла кроту притворяться ястребом.

— Тебя никто не заставляет притворяться! — резко ответила Рита. — Промолчать — и все.

Ноздри Ильи побелели от гнева.

— Я с удовольствием промолчу, если мне представится такая возможность. А если нет — не обессудьте.

— Вы знаете, ребята, — медленно проговорила Леля, — я очень жалею, что начала этот разговор. Давайте забудем о нем. Даст бог, как-нибудь обойдется.

— Ольга Даниловна, — осторожно начал Илья, — а нельзя ли отменить это мероприятие?

Леля пожала плечами, повернулась и пошла к дому.

— М-да, — проговорил Илья, вновь принимаясь за свою «бороду». — Положеньице. И все из-за одного чудака, которому нельзя прямо сказать, что он занимается не своим делом.

— Ну как ты можешь? — со слезами на глазах воскликнула Рита. — Как ты можешь судить с такой нетерпимостью?

— Это не я сужу, — отвернувшись, сказал Илья. — Это она его судит. А ей виднее.

— Ну а если и она ошибается?

— Она не ошибается. Дело в том, Маргарита, что искусство, как любое ремесло, должно себя кормить. Грош ему цена, если оно живет на содержании. И тем более грош ему цена, если оно приносит страдание хоть одному человеку. Искусство — не привилегия, это ремесло, изделия которого должны пользоваться спросом и по возможности приносить радость, а не страдания. Я не могу примириться с утверждением, что искусство оправдывает все. Нет такого рода деятельности, который оправдывал бы любые затраты.