Алистер Маклин - Кукла на цепи. Дело длинноногих манекенщиц
– Именно так, конечно, умер Георг, – сказал я. – А вы будете за всем этим наблюдать. Надо думать, через эту щель в дверях. Оттуда, где не так слышен грохот.
– Несомненно, но только не за всем. У нас с Жаком есть кое-какие дела. Но мы вернемся в самый интересный момент, правда, Жак?
– Да, – бросил Жак, продолжавший торопливо запускать часы.
– Если я исчезну…
– О нет, не исчезнете. Мне хотелось, чтобы вы исчезли вчера в порту, но готов признать, что этому элементарному, так сказать, первому желанию недоставало бы отпечатка моего профессионализма. Теперь мне пришла в голову куда лучшая мысль, правда, Жак?
– Истинная правда, – чтобы быть услышанным, Жаку теперь приходились почти кричать.
– Дело в том, что вы вовсе не исчезнете, мой дорогой. С какой стати! Вас найдут всего через несколько минут после того, как вы утонете.
– Утону?
– Вот именно. Ну да, вы, конечно, думаете, что тогда власти сразу начнут подозревать какое-то преступление. Сделают вскрытие. Но еще раньше увидят знаете что? Предплечья с бесчисленными следами уколов. У меня есть некая система, благодаря которой уколы через два часа могут выглядеть как сделанные два месяца назад. Ну а вскрытие покажет, что вы буквально начинены наркотиками – и так, в сущности, будет на самом деле. Мы их вам, поверьте, майор, введем, не скупясь, когда будете без сознания, за какие-нибудь два часа до того, как столкнуть вас вместе с машиной в канал, а потом сообщим в полицию. Этому не поверят: возможно ли? Шерман, бесстрашный охотник за наркотиками из Интерпола? Тогда обыщут ваш багаж. Шприцы, иглы, героин, в карманах – следы гашиша. Грустно это. Очень грустно. Кто бы мог подумать? Еще один из тех, кто связан с гончими, а убегает с зайцем.
– Одно должен признать, – кивнул я. – Вы смышленый сумасшедший…
Он усмехнулся, из чего можно было заключить, что он меня расслышал сквозь нарастающий грохот часов. Потом насадил мне на голову наушники и закрепил их буквально целыми ярдами клейкой ленты. На миг в комнате стало почти тихо: наушники временно действовали как изоляторы. Гудбоди подошел к усилителю, снова улыбнулся мне и повернул выключатель.
Я почувствовал себя так, словно получил резкий удар током. Тело мое выгнулось и начало конвульсивно корчиться, и я знал, что часть лица, видимая из-под пластыря и клейкой ленты, должна была выражать страдание, которое я действительно испытывал, – в десять раз пронзительней и нестерпимей, чем те, которые причиняли мне наилучшие – или наихудшие – подвиги Марселя. Уши и всю голову переполняла эта сводящая с ума, рычащая, чудовищная какофония. Она прошивала череп добела раскаленными остриями и, казалось, раздирала мозг. Удивительно, как не лопаются сразу перепонки. Ведь я не раз слышал и не сомневался, что достаточно громкий звуковой взрыв, произошедший близко от ушей, способен немедленно оглушить человека на всю жизнь. Но в моем случае этого не было. Как, видимо, и в случае с Георгом.
И где-то на задворках отуманенного болью сознания мелькнуло, что Гудбоди приписал смерть Георга его слабым физическим данным.
Я перекатывался с боку на бок в инстинктивной, звериной реакции бежать от того, что причиняет боль, но не мог укатиться далеко, потому что Жак привязал меня к кольцу в стене довольно коротким куском кабеля, позволяющим мне передвигаться в ту или иную сторону всего лишь на несколько футов. В один из моментов я сумел сконцентрировать взгляд настолько, что увидел Гудбоди и Жака, которые, выйдя из комнаты, с любопытством наблюдали за мной через застекленное окошко в двери. Несколько секунд спустя Жак поднял левую руку и постучал пальцем по часам. Гудбоди неохотно кивнул, и оба быстро ушли. Ослепленный болью я подумал, что если они хотят созерцать великий финал, должны поспешить.
Через пятнадцать минут я сойду с ума, сказал Гудбоди. Я не верил ему: никто не мог бы этого вынести дольше, чем минут пять-шесть, и не сломаться – и умственно, и физически. Резко дергаясь с боку на бок, я силился разбить об пол наушники, либо содрать их с головы. Но Гудбоди не обманул: наушники не бились. А попытки стащить с головы плотно и тщательно наложенную клейкую ленту только пробудили боль в израненном лице.
Маятники качались, часы тикали, куранты вызванивали почти непрерывно. Никакого облегчения, никакой поблажки, ни хотя бы минутной передышки от этого убийственного натиска на нервную систему, полностью парализующего волю, от этих эпилептических конвульсии. Это был неутихающий шок почти смертельной силы. Теперь у меня не было сомнений в правдивости слышанных когда-то рассказов о том, что у пациентов, скончавшихся на операционном столе от электрошока, руки и ноги были сломаны в результате не зависящих от воли сокращений мышц. Я чувствовал, что теряю сознание. И какое-то время силился помочь этому. Беспамятство – все за беспамятство! Крах, крах по всем статьям, все, к чему я прикасался, стремительно шло к исчезновению и смерти, Мэгги умерла. Дуклос умер. Астрид и ее брат Георг умерли. Осталась только Белинда, но и она должна умереть в эту ночь. Большой шлем…
А потом я уже точно понял одну вещь. Понял, что не позволю Белинде умереть. И это меня спасло. Уже были не важны и гордость, и мое поражение, и полная победа Гудбоди и его компаньонов. Что до меня, они могли затопить весь мир этими своими проклятыми наркотиками. Но я не мог позволить, чтобы Белинда умерла.
Кое-как подтянувшись, я оперся спиной о стену. Кроме конвульсий, еще и дрожал всем телом – не трясся, как в лихорадке, это можно было бы довольно легко сдержать, а дрожал, как человек, привязанный к отбойному молотку. Взгляд удалось сконцентрировать не дольше, чем на несколько секунд, но я все же сумел оглядеться – полубессознательно, отчаянно, – нет ли чего-нибудь, что давало бы хоть какую-то надежду уцелеть. Ничего. А потом, без предупреждения, грохот в голове усилился до предельного крещендо, – наверно, какие-то большие часы вблизи микрофона отбивали время, и я перевернулся набок, словно от удара в висок. Голова моя, с размаху опускаясь на пол, ударилась о какой-то выступ на плинтусе. Зрение уже почти совсем вышло из-под контроля, туманно распознавая лишь предметы, находящиеся не дальше, чем в нескольких дюймах, а этот был максимум в трех. В состоянии прогрессирующего паралича чувств мне понадобилось несколько долгих секунд, чтобы разобраться, что это за предмет. Но как только это произошло, я вернулся в сидячее положение. Это была розетка электропроводки.
Невероятно много времени ушло на то, чтобы связанными за спиной руками ухватить два свободных конца кабеля, которым Жак привязал меня к кольцу. Я коснулся их кончиками пальцев, в обоих концах кабеля жилка выходила на поверхность, чуть выступая. Попробовал воткнуть их в отверстия розетки – мне даже не пришло в голову, что она могла быть прикрыта крышкой, хотя подобные новшества в таком старом доме маловероятны, – но руки так тряслись, что я не мог найти этих самых отверстий. Измочалил контакты, все время чувствовал под пальцами розетку, но никак не мог попасть в нее концами кабеля. Я уже ничего не видел, пальцы переставали слушаться, сносить боль стало выше человеческих возможностей, когда внезапно полыхнула яркая бело-голубая вспышка. И я рухнул на пол.
Не могу сказать, как долго пролежал без сознания, но, по меньшей мере, несколько минут. И первым, что до меня дошло, была неправдоподобная, чудесная тишина. Правда, я по-прежнему слышал звон часов, но приглушенный, словно издалека: очевидно именно усилитель вышел из строя и наушники снова действовали как изоляторы. Приняв полусидячее положение, я прислушался к постепенно возвращающимся чувствам: по подбородку стекала кровь, позже выяснилось, что из прокушенной губы, лицо было залито потом, все тело болело, словно после пытки колесом. Но это все было неважно. Одна только вещь имела значение: невыразимая благодать тишины. Мне впервые подумалось, что эти типы из Общества борьбы с шумом знают, что делают.
Последствия этой чудовищной пытки минули быстрее, чем можно было ожидать, хотя и не все: головная боль и резь в ушах, казалось, ухом отзывавшиеся во всем теле, могли продержаться еще довольно долго, я отдавал себе отчет в этом и почти перестал обращать на них внимание. Зато умственные способности восстановились чуть ли не сразу, но всяком случае понадобилось не больше минуты, чтобы сообразить, что, если бы Гудбоди и Жак сейчас вернулись и застали меня сидящим под стеной с идиотски беспечным блаженством на лице, – они уже не стали бы забавляться никакими полумерами. Я тут же глянул на окошко в дверях, но, к счастью, за, ним еще не было удивленных глаз и недоуменно вскинутых бровей.
Вытянуться на полу и снова начать перекатываться с боку на бок было делом каких-нибудь пяти секунд, и, как оказалось, всего секунд десять отделяли меня от безнадежного опоздания: очутившись лицом к двери в третий или в четвертый раз, я заметил за окошком головы Гудбоди и Жака. Движения мои постепенно становились все резче и судорожней, тело то выгибалось дугой, то бессильно ударялось об пол, и страдал я при этом почти так же, как во время пытки, показывая им при каждом перевороте в сторону двери перекошенное лицо, залитое потом и кровью из прокушенной губы и нескольких, оставленных Марселем ссадин. Оно, вероятно, являло собой впечатляющее зрелище, потому что Гудбоди и Жак широко улыбались, и улыбка делала их странно похожими друг на друга.
