Владимир Гоник - Я не свидетель
"...Начало лета 1918 года было тревожным. По ночам на улицах слышалась стрельба, какие-то крики, топот ног. По городу ползли невероятные слухи, они множились в очередях, в толпах людей на базаре, обрастая самыми жуткими и фантастическими подробностями: в одном уезде живьем на кресте сожгли священника, в другом мириады крыс дожрали последнее зерно в амбарах и ринулись за добычей по квартирам, в третьем уезде местное ЧК отобрало у населения все дрова и весь уголь, даже из пекарен. Я понимал, что все эти гиперболы и фантазии порождались реальностью: власти закрыли церковь и выгнали батюшку, мельницы бездействовали из-за отсутствия зерна, отчего и не было муки и, естественно, хлеба, где-то кто-то взорвал мост, эшелон с дровами и углем, не доехав до города, ночью был разграблен обывателями округи. Хватало подобных новостей и по самому Старорецку: бандитизм, грабежи, убийства - в хаосе и разрухе начал править бал преступный мир. Местные робеспьеры из ЧК беспомощно носились по Старорецку и всей губернии, внося в это дело революционный энтузиазм, а вернее, сумбур, полагая, что одним своим видом и стрельбой можно все укротить. Уничтожая старое государство, большевики не понимали, что один кирпич нужно сохранить, не разбивать, а уложить в стену нового здания. Этот кирпич - опыт профессионалов, боровшихся с тем, что вечно для любой системы - уголовная среда. С горечью я наблюдал, как подожженное красными матросами, под их радостное улюлюканье пылало полицейское управление, а ведь в том огне сгорела не просто мебель и старая власть, но и собранная за долгие годы картотека сыскной службы: имена, фамилии, клички, агентурные данные и прочая. И, может быть, больше этих матросов пожару радовался уголовный мир...
Старорецкая электростанция работала с перебоями, видимо, не хватало угля, благо у меня имелся запас свечей. В один из таких вечеров в коридоре задергался звонок. Последнее время открывать ходил я, жена боялась. На мой вопрос: "Кто?" мужчина за дверью сказал: "Викентий Сергеевич? Это из ЧК". Отпирая замки я не без робости, размышлял: "Чего вдруг ЧК? Они так просто не приходят. Кроме того, под видом ЧК в квартиру вломиться нынче может кто угодно". Все же я впустил посетителя.
- Викентий Сергеевич, - сказал он, заметив мое состояние, - я действительно из ЧК, но бояться вам нечего. Разрешите войти?
Я повел его в кабинет, электричество еще горело, можно было разглядеть визитера. Он был в форме и в фуражке путейца, моложавый, довольно приятное лицо, светлорусые усы и небольшая бородка.
- Слушаю вас, - сказал я, когда мы сели.
- Моя фамилия Титаренко, зовут Михаилом Филипповичем. До революции был инженером-путейцем. Сейчас один из руководителей губчека.
- Интересные трансформации, - заметил я.
- Что делать, случается...
- Чем обязан? - спросил я.
- Прежде всего прошу извинить за вторжение. По нынешним временам это приносит определенные волнения.
- У каждого своя роль, - заметил я.
Как бы не услышав моей иронии, он спросил:
- Насколько я знаю, вы сейчас без работы? Как же вы живете?
- Как все: продаем вещи. Моя должность новой властью ликвидирована за ненадобностью. Я ведь судебный следователь. Ничему другому не обучен.
- Мы нуждаемся в людях вашей квалификации. Я пришел вам сделать предложение.
- Я не знаю большевиков. Они для меня иностранцы, впрочем, как и я для них. Я всего лишь либерал. И в ЧК работать не пойду.
- Почему?
- Всю жизнь я служил закону. Хорошему ли, плохому ли, но только закону. Вы же опираетесь на так называемую революционную целесообразность.
- Придет время, мы тоже создадим прекрасные законы.
- Сколько вам лет?
- Возраст Христа уже миновал. Мне тридцать пять.
- Но не миновал еще возраст Робеспьера. Он дожил лишь до тридцати шести, когда его казнили.
- Значит, у меня в запасе еще год, - засмеялся он. - Ну хорошо, Викентий Сергеевич, а в конкретном, так сказать разовом случае не поможете?
- Что вас беспокоит? - спросил я.
- Последнее время по губернии, да и в самом Старорецке произошла серия странных убийств и ограблений. Убиты были сахарозаводчик Пирятинский, владелец мельниц и маслобоен купец первой гильдии Чернецкий, вчера убит бывший коннозаводчик и хозяин ипподрома Вильгельм Мадер, сегодня ограблена вдова Георгия Йоргоса. Обрусевший грек. Он владел первой торговой пристанью.
- В чем вы видите странность? Грабежи, разбой. Время такое. Богатые люди, у них есть, что брать.
- Так-то оно так, и все же некоторая странность есть. Она общая для всех случаев... Может, съездим на место происшествия, там вам легче будет понять, что я имею в виду. Поговорите с родственниками, домашними.
- Когда? Сейчас?
- Завтра с утра. Заеду за вами...
Я долго раздумывал: связываться ли мне с этим человеком или нет. Не скрою, он был мне симпатичен, говоря о пострадавших, произносил просто их имена и место в обществе, не добавляя обычных большевистских определений "буржуи", "эксплуататоры" и пр. Я знал этих людей. Это были уважаемые господа, занимавшиеся серьезным делом, дававшие в казну и на благотворительность большие деньги. Что ж, бандиты шли по точным адресам...
- К которому часу вас ждать? - соглашаясь, спросил я.
- Когда вам удобней?
- К девяти утра.
- Благодарю вас. Еще раз прошу, извините за беспокойство...
Утром следующего дня Титаренко заехал за мной на автомобиле - старая большая колымага, она все время чихала и фыркала мотором, испуская клубы зловонного дыма, но была на колесах и передвигалась.
Да, чекист Титаренко был прав, говоря о некой странности в серии этих убийств, хотя и не понимал, в чем она, лишь что-то улавливал интуитивно.
Особняк купца Чернецкого находился в глухом месте, недалеко от пруда, в стороне от шумной части города. Новые власти пока не реквизировали его видимо потому, что добираться сюда из центра сложно - трамваи не ходили. Чернецкий - вдовец, жил с дочерью, она работала в лазарете сестрой милосердия, окончив перед самой революцией какие-то курсы.
Дом располагался в глубине огромного сада, перед самым зданием цветники, за ним лужайки с голубыми соснами.
Едва мы с Титаренко отворили калитку, как из глубины сада откуда-то со стороны сторожки, где жил старик-садовник, на нас с громким лаем понесся высоченный длинноногий пес. Пришлось ретироваться, захлопнув перед самым его носом калитку. Он неистовствовал, злобно кидался, пока не появился садовник и не пристегнул к ошейнику собаки поводок, намотав другой его конец вокруг кулака. После этого мы вошли в дом.
Чернецкий был убит выстрелом в затылок между восемью и девятью вечера в своем кабинете на втором этаже. В момент убийства дочь отсутствовала. По ее словам в начале девятого отец послал ее к аптекарю Бармелю за сонными каплями, ибо страдал бессонницей. Когда возвратилась, нашла его мертвым на полу. Она обратила внимание, что ящики письменного стола выдвинуты, а вокруг валялись бумаги. Чернецкая показала, что ни драгоценности, ни какие-либо дорогие вещи не похищены.
Садовник, как я выяснил, между восемью и девятью часами находился в сторожке в дальнем конце сада, где строгал жерди для розария. На мой вопрос, как вела себя собака в это время, он сказал, что она была с ним, лежала у верстака спокойно, один раз только поднялась, куда-то побежала, откуда-то издалека подала голос коротким лаем, тут же умолкла, вернулась и опять спокойно улеглась. Выстрела садовник не слышал, да и не мудрено: сторожка от дома находится довольно далеко, в глухой стороне сада.
Когда я находился в кабинете, в нем, к сожалению, все уже было убрано, вытерта пыль, навощены полы. Пришлось полагаться на слова дочери, которая на мой вопрос подчеркнула, что не обнаружила тогда никаких следов борьбы. Я попросил Титаренко выстрелить из нагана в открытое окно минут через десять после того, как я дойду до сторожки. Сидя в ней я, прислушиваясь, уловил лишь слабый хлопок, словно ветром захлопнуло форточку. Так что садовник не врал: он мог и не услышать выстрела или не обратить внимания на этот едва уловимый звук. Дочь Чернецкого о садовнике отозвалась самым лучшим образом, у Чернецких он служит тридцать пять лет...
Все время, пока я занимался этим, Титаренко не произнес ни слова, молча наблюдал и слушал. Затем мы поехали к сахарозаводчику Пирятинскому. Его дом находился в противоположном конце города. Это был двухэтажный старый особнячок, стоявший в строительных лесах: перед самой войной владелец затеял его переустройство в основном во внутренних покоях. Но война и революция помешали осуществить какую-то грандиозную затею Пирятинского, а посему большая часть дома оказалась непригодной ни для жилья, ни для размещения каких-нибудь совконтор. Сам Пирятинский занимал теперь три комнаты: столовую, кабинет и спальню. А внизу, где столовая и кухня, в маленькой комнате при ней жила экономка. Жена Пирятинского с дочерью и сыном в 1916 году уехали в Туркестан к ее брату погостить, но застряли там.
