Матильде Асенси - Последний Катон

Мы выползли из комнаты на четвереньках, заглатывая полной грудью воздух, который наверняка был старым и застоявшимся, но казался нам самым чистым и сладким, какой мы когда-либо вдыхали. Непреднамеренно и не задумываясь об этом, мы выполнили также последнее указание, данное ангелом Данте: «Войдите, но запомните сначала, что изгнан тот, кто обращает взгляд». Мы не оглянулись назад, и за нашей спиной камень снова закрылся.

Теперь проход стал широким, и дышать было легко. Длинный коридор с немногочисленными ступеньками, скрадывавшими разницу в уровне, вел нас к поверхности. Мы были изнурены, обессилены; перенесенное нами напряжение совершенно вымотало нас. Фараг кашлял так, словно вот-вот переломится пополам; капитан придерживался за стену и шел неуверенными шагами, а я была в полном замешательстве и хотела только выйти отсюда, снова увидеть широкие просторы неба и почувствовать на лице солнечные лучи. Никто из нас не мог выговорить ни слова. Мы продвигались вперед в полной тишине, если не считать прерывистый кашель Фарага, как, шатаясь, идут куда глаза глядят выжившие в страшной катастрофе.

Наконец, спустя час или полтора Глаузер-Рёйст смог погасить фонарь, потому что света, просачивавшегося через узкие вентиляционные отверстия, было более чем достаточно для того, чтобы спокойно идти вперед. Выход должен был быть где-то рядом. Однако, пройдя еще несколько шагов, вместо того чтобы очутиться на свободе, мы оказались на небольшой круглой площадке, похожей на лестничную клетку, размером приблизительно с мою комнатку в квартире на площади Васкетте, стены которой буквально заполонили греческие буквы длиннейшей надписи, выбитой в камне. С первого взгляда, судя по прочтенным мною отдельным словам, это было похоже на молитву.

— Оттавия, ты видела? — Кашель Фарага постепенно унялся.

— Нужно было бы переписать все это и перевести, — вздохнула я. — Это может быть обычная надпись или послание ставрофилахов тем, кто прошел сквозь вход в Чистилище.

— Начало здесь, — указал он рукой.

Кремень, уже не казавшийся таким каменным, тяжело сел на пол, опершись спиной на надпись, и достал из рюкзака флягу с водой.

— Хотите? — лаконично предложил он.

Хотели ли мы!.. Мы были так обезвожены, что втроем опустошили все содержимое фляги.

Чуть придя в себя, мы с профессором встали перед началом надписи и навели на нее фонарь:

Πἄσαν χαράν ήγήσασθε, άδελφοί μου, ὂταν πειρασμοίς περιπέσητε ποικίλοις, γινώσκοντες ὂτι τὸ δοκίμιον ύμὦν τἦς πίστεως κατεργάζεται ὑπομονήν.

— «Πἄσαν χαράν ήγήσασθε, άδελφοί μου…» — прочел Фараг на правильнейшем греческом языке. — «Почитайте, братья мои…» А это что такое? — удивился он.

Капитан вытащил из рюкзака записную книжку и дал ее профессору, чтобы он мог делать заметки.

— «Почитайте, братья мои, — перевела я, водя указательным пальцем по буквам, как указкой, — великою радостью, когда впадаете во всяческие искушения, зная, что испытание вашей веры производит терпение».

— Неплохо, — саркастично пробормотал капитан, не двигаясь с места, — я буду принимать с великой радостью, что был на грани смерти.

— «Терпение же должно повлечь за собой совершенные деяния, — продолжала я, — чтобы вы были совершенны во всей полноте, без всякого недостатка». Минутку… Мне знаком этот текст!

— Да?.. Значит, это не письмо ставрофилахов? — разочарованно спросил Фараг, поднося ручку ко лбу.

— Это из Нового Завета! Начало послания Иакова! Приветствие, которое Иаков из Иерусалима направляет двенадцати коленам, находящимся в рассеянии.

— Апостол Иаков?

— Нет, нет. Отнюдь. Хоть автор этого письма и говорит, что его зовут Иакобос[24], он никогда не называет себя апостолом и, кроме того, как видишь, использует настолько правильный и ученый греческий язык, что это не может быть Иаков Старший.

— Значит, это не письмо ставрофилахов? — еще раз спросил Фараг.

— Конечно, письмо, профессор, — утешил его Глаузер-Рёйст. — Судя по словам, которые вы прочли, думаю, не будет ошибкой предположить, что ставрофилахи используют священные библейские слова для своих посланий.

— «Если же кому-нибудь из вас не хватает мудрости, — продолжила я читать, — пусть попросит ее у Бога, который дает всем в изобилии и не упрекает, и дастся ему».

— Я бы скорее перевел эту фразу так, — перебил меня Босвелл, тоже приближая палец к тексту: — «А если у кого-нибудь из вас недостает мудрости, да просит ее у Бога, дающего всем со щедростью и без упреков, и дана будет ему».

Я вздохнула, набираясь терпения.

— Не вижу разницы, — заключил капитан.

— Разницы нет, — заявила я.

— Ладно, ладно! — сдался Фараг, с показным равнодушием махая рукой. — Признаю, что мои переводы немного вычурны.

— Немного?.. — удивилась я.

— Как посмотреть… Можно сказать, они довольно точны.

Я чуть не выдала ему, что, имея такие мутные стекла в очках, достичь точности нереально, но воздержалась, потому что именно он взял на себя работу по переписыванию текста, а меня совсем не прельщала возможность этим заниматься.

— Мы отходим от сути, — заметил Глаузер-Рёйст. — Не могли бы эксперты любезно сосредоточиться на сути, а не на форме?

— Разумеется, капитан, — ответила я, взглянув на Фарага через плечо. — «Но пусть просит с верой, без всякого сомнения; ибо сомнения подобны морским волнам, гонимым ветром с одного места на другое. Да не думает такой человек, что получит что-то от Господа; он нерешителен и непостоянен в путях своих».

— Я бы скорее сказал, не «нерешителен», а «человек с двоящимися мыслями».

— Профессор!..

— Хорошо! Я молчу.

— «Да хвалится убогий брат возвышением своим, а богатый — унижением своим». — Этот длинный абзац подходил к концу. — «Блажен тот, кто переносит испытание, ибо, пройдя его, получит венец».

— Венец, который выгравируют у нас на коже над первым из крестов, — пробормотал Кремень.

— Ну, честно говоря, испытание на входе в Чистилище было не из легких, а у нас до сих пор нет ни одной новой отметины на коже, — заметил Фараг, стараясь отогнать кошмар грядущего шрамирования.

— Это еще ничто по сравнению с тем, что нас ждет. Пока мы просто попросили разрешения войти.

— Вот именно, — согласилась я, опуская палец и взгляд к последним словам надписи. — Осталось совсем немного. Всего пара фраз:

καὶ οὖτως εις τήν Ρώμην ἦλθαμεν.

— «И на этом мы перейдем в Рим», — перевел профессор.

— Чего и следовало ожидать, — подытожил Кремень. — Первый уступ «Чистилища» Данте — это круг гордецов, а, как говорил Катон LXXVI, этот грех искупается в городе, известном именно своим отсутствием смирения. То есть в Риме.

— Значит, возвращаемся домой, — с благодарностью произнесла я.

— Если выберемся отсюда, то да. Хотя ненадолго, доктор.

— Мы еще не закончили, — сказала я, снова возвращаясь к надписи на стене. — Осталась последняя строчка: «Храм Марии прекрасно украшен».

— Это не может быть из Библии, — заметил профессор, потирая виски; грязные от пыли и пота волосы спадали ему на лицо. — Не помню, чтобы где-то там говорилось о храме Марии.

— Я почти уверена, что это фрагмент Евангелия от Луки, но в него добавлено упоминание о Богородице. Наверное, это подсказка или что-то в этом роде.

— Когда вернемся в Ватикан, подумаем, — заключил Кремень.

— Это из Луки, точно, — не унималась я, гордясь своей памятью. — Не скажу, из какой главы и какого стиха, но это момент, в который Иисус предвещает разрушение иерусалимского храма и грядущие преследования христиан.

— На самом деле, когда Лука записал эти пророчества, вложив их в уста Иисуса, — уточнил Босвелл, — в восьмидесятых-девяностых годах нашей эры, все это уже случилось.

Я холодно взглянула на него.

— Не думаю, что это замечание кстати, Фараг.

— Прости, Оттавия, — извинился он. — Я думал, ты знаешь.

— Знаю, — сердито ответила я. — Но зачем об этом напоминать?

— Ну… — замялся он, — я всегда думал, что хорошо знать правду.

Не вмешиваясь в наш спор, Кремень встал, поднял с пола рюкзак, повесил его на плечо и вошел в коридор, ведущий к выходу.

— Если от правды только вред, Фараг, — в ярости уколола я его, думая о Ферме, Маргерите и Валерии и о стольких других людях, — знать ее не обязательно.

— Наши мнения расходятся, Оттавия. Правда всегда лучше лжи.

— Даже если она приносит вред?

— Все зависит от человека. Есть люди, больные раком, которым нельзя говорить, в чем заключается их болезнь; однако другие настаивают на том, чтобы об этом знать. — Впервые за все время нашего знакомства он пристально, не мигая, посмотрел на меня. — Я думал, ты из этих людей.