Франк Тилье - Атомка
Но вдруг в одном из «иллюминаторов» показалось лицо — и Люси невольно отпрянула.
У мужчины за стеклом был прямой пробор в темных волосах, он оскалился, сморщил нос и, не спуская с Люси глаз, стал мерно биться лбом об окошко изнутри. Ей почудилось, будто он похож на Грегори Карно, убийцу ее двойняшек.
— Люси, ты как? Все нормально?
Голос Шарко…
Люси зажмурилась, потом открыла глаза и поняла, что за окошком уже никого нет. И эта палата тоже выглядела теперь пустой. Что же до Карно, то он умер и похоронен полтора года назад на ближайшем к Пуатье кладбище.
Все-таки слегка растерянная, она снова двинулась по коридору:
— Да-да, все нормально.
Хотя на самом деле — не все, далеко не все! Она понимала это. Она же видела кого-то, кого, наверное, не существует.
В этом отделении было тихо, но тишина давила, казалась опасной. Время от времени Энебель мерещились крики, больше похожие на хрип, и исходили они словно бы из недр здания. Средоточие кошмаров, а не здание! Наконец они остановились у последней двери — в отростке коридора. Юсьер повернулся спиной к стеклу, закрыв его собой так, чтобы полицейские не могли заглянуть.
— Пришли. Должен вас предупредить, что Жозеф Ортевиль страдает психозом в самой тяжелой форме, на нем надета смирительная рубашка, тем не менее прошу не переступать порога палаты и не приближаться к пациенту.
— А я думал, смирительных рубашек больше не существует, — нахмурился Шарко.
— Вы правы, но пациент сам попросил, чтобы на него надели рубашку: Ортевиль отлично осознает, что без нее сдерет себе кожу с лица и торса, будет отрывать от себя куски до тех пор, пока не умрет… За долгие годы больной сделался устойчив к химиотерапии — ни одно лекарство больше на него не действует. Не стану долго объяснять, в чем суть этой болезни, скажу только… только, что она весьма опасна… как для него самого, так и для вас.
Люси невольно сделала шаг назад, позволив Шарко опередить ее на несколько сантиметров. Она не выносила взгляда сумасшедших, потому что в глубине их зрачков можно прочесть все, что вытесняется нашим сознанием, все, что сознание мешает нам видеть.
— В его «послужном списке» есть убийства? — спросил комиссар.
— Нет. — Доктор вставил ключ в замочную скважину. — Он никому не причинил зла, только на себе испытал. Должен вас предупредить, лицо у Жозефа не такое, как у нас с вами. — Юсьер замолчал, обернулся и посмотрел собеседникам прямо в глаза. — Здесь, в горах, двадцать пять лет назад происходили ужасные вещи. Местные жители говорили, что в долине поселился сам дьявол. Вы приехали сюда, в мою больницу, и вы никогда даже и не слышали об этой истории?
— Совершенно не в курсе. Расскажите, пожалуйста.
Юсьер вздохнул:
— Жозефу сейчас сорок шесть лет, он единственный, кто выжил в страшном пожаре. Тогда ему было едва за двадцать, у него обгорело лицо и почти все тело, он провел больше года в ожоговом центре и перенес несметное количество хирургических операций. Несколько раз он чуть не умер, огонь отнял у него способность произносить ясные и членораздельные звуки, говорить пациент не может — только писать…
Доктор понизил голос. Вдали раздавались глухие удары в дверь, слышались стоны, но Юсьер не обращал на них ни малейшего внимания.
— Вам может показаться странным то, что я стану делать и говорить в этой палате, но предоставьте мне действовать, а главное — ни слова! Эта фотография, эти вкладные листки — новые фрагменты большого пазла, и, может быть, они послужат мне ключом к сознанию пациента.
— Вы сказали «единственный, кто выжил»? А сколько же народу погибло?
— Семеро… Семь братьев сгорели на глазах Жозефа с нечеловеческими криками. Эти их крики он иногда воспроизводит целыми часами. — Прочитав на лицах полицейских изумление, врач поспешил объяснить: — Под «братьями» я, конечно же, имел в виду монахов, Жозеф Ортевиль и сам был монахом.
Люси, сраженная новым поворотом дела — еще и монахи! — не могла вымолвить ни слова. Шарко пришел в себя несколькими секундами раньше подруги:
— Пожар возник в результате несчастного случая или…
— Несчастный случай, самоубийство, одержимость, которая ввела монахов в состояние истерики и подтолкнула к самоистреблению… Рассматривались все возможные гипотезы, распространилось множество легенд и слухов. Знаете, тут у нас, в горах, всему склонны приписывать мистическое значение. Но если конкретно, то тела семи монахов были найдены в библиотеке аббатства, следствие показало, что все они перед смертью наглотались до отвала святой воды. Вам, должно быть, известно, что святая вода — лучшая защита от дьявола… Наверное, им не хотелось отправляться в ад… — Он пожал плечами. — У меня-то есть собственная версия того, что тогда случилось, и мне кажется, за ней вы сюда и приехали.
Святая вода… Полицейские были оглушены.
— Думаете, они были убиты, да? — спросила Люси дрожащим голосом.
Юсьер медленно повернулся к ним спиной и открыл наконец дверь.
28
«Лицо как будто из глины вылепили» — первое, что пришло Люси на ум, когда она увидела физиономию Жозефа Ортевиля. У него не было ни бровей, ни ресниц, ни волос, кожа местами была темно-коричневой, цвета кофе, но на этом почти черном фоне сохранились розовые и даже почти белые островки, в основном вокруг рта и на шее. Глаза, казалось, выскакивают из орбит — наверняка такое впечатление складывалось потому, что кожа под глазами была оттянута вниз, к щекам, как оттягивают ее пальцами дети, желая состроить рожу пострашнее. Но у него эта гримаса застыла навеки и стала отпечатком неописуемых страданий. Не человек — ходячая рана…
Пациент в смирительной рубашке сидел на кровати и смотрел закрепленный на довольно большой высоте телевизор. Четыре стены вокруг кровати с закругленными, чтобы не поранился, краями и маленький экран, только и связывавший его с внешним миром, — вот и вся вселенная Жозефа Ортевиля. Мрачная, по-спартански обставленная комната, овальное окошко из плексигласа, выходящее на бесконечные ряды елей… Ага, вот еще учебник шахматной игры, стопка бумаги и карандаш — на тумбочке… Двадцать пять лет заключения в этой сумрачной могиле. Даже если бы взяли его сюда абсолютно нормальным, здесь он точно сошел бы с ума…
Психиатр спрятал тетрадку за спину и подошел к больному. Люси и Шарко, чувствуя себя не слишком уверенно, остались у входа в палату.
— Тебе скоро играть, Жозеф. Если я правильно понимаю, ты намерен взять на этот раз верх над Ромуальдом, да?
Пациент смотрел не моргая. А есть ли у него веки, подумал Шарко. Тут по лицу Жозефа промелькнуло нечто вроде улыбки, и он потерся подбородком о плечо, обтянутое смирительной рубашкой.
— Сейчас мы ее снимем, Жозеф. Только до этого я хочу представить тебе наших гостей, они — родственники Филиппа Агонла. Помнишь Филиппа?
Толстая нижняя губа больного — такая непомерно толстая, будто в нее ввели сто граммов силикона, который оттягивал ее, — начала дрожать. Жозеф явно соглашался. Испуская странные, напоминавшие хрюканье звуки, он несколько раз указал подбородком на чистые листы бумаги. Он был низкорослый, тщедушный и выглядел не более опасным, чем какой-нибудь древний старик.
— Отлично, — сказал Юсьер. — Ты не станешь сдирать с себя кожу?
Жозеф замотал головой.
— Уверен? Что ж…
Психиатр выключил телевизор и нажал кнопку вызова. Тут же явился мужчина лет сорока — лысый, огромный как гора, с неприветливым лицом. Медбрат. По приказу врача он снял с пациента смирительную рубашку — под ней оказалась синяя пижама — и встал в углу, скрестив на груди руки, готовый, если понадобится, немедленно вмешаться.
Пациент осторожно потрогал лицо, прижимая ладони к щекам, потом схватил карандаш, склонился над бумагой и принялся лихорадочно писать. Пальцы его дрожали, было заметно, что Жозеф сильно возбужден. Дописав, он протянул листок полицейским. Доктор перехватил бумагу и произнес медленно:
— У Филиппа все хорошо. Это он попросил своих двоюродных сестру и брата навестить тебя. Он никогда не говорил тебе о своих кузенах и кузинах?
Жозеф взглянул на Люси и Шарко, покачал головой, хрюкнул на этот раз вроде бы удовлетворенно, вытер уголки губ платком и снова склонился к бумаге. Но стоило Юсьеру потянуться за посланием, резко вскочил и направился к Шарко. Не тут-то было: медбрат, не спускавший с больного глаз, мгновенно перегородил ему дорогу, и выражение лица у него было очень серьезным.
— Ты же знаешь, Жозеф, что нельзя. Ну-ка, возвращайся на кровать.
В ответ на движение сумасшедшего Шарко инстинктивно прикрыл ладонью живот Люси, будто хотел защитить ее. Сердце его подпрыгнуло в груди. Он почувствовал дыхание больного, — дыхание, напоминавшее о вратах ада. Прожить больше четверти века здесь, взаперти, забытым всеми, с изуродованной физиономией… Разве можно сохранить в себе человека?
