Елена Михалкова - Охота на крылатого льва
Бабкин покосился в окно. К двум отдыхающим гондольерам прибавился третий. «На улице – туристы, на воде – лодочники. Попробуй тут сплавь куда-нибудь тело».
– Если только оно не лежит под нами в подвале, – вслух подумал Бабкин и спохватился: – Это переводить не надо!
Макару Илюшину не нужно было объяснять ход мысли напарника.
– Следов борьбы нет? – быстро спросил он, сделав знак Леонардо не переводить.
– На первый взгляд никаких.
Оба понимающе переглянулись. «Но у хозяина было достаточно времени, чтобы все здесь почистить».
Раньери вдруг что-то спросил у переводчика. Маленький итальянец явно почувствовал себя не в своей тарелке и неловким жестом поправил очки.
– Что такое, Леонардо?
– Синьор Раньери спрашивает, оба ли вы подозреваете его в убийстве бедной женщины, или только кто-то один из вас.
Макар улыбнулся без всякого смущения. Иногда Бабкин думал, что его другу в принципе недоступна эта эмоция. Окажись Илюшин голым перед стадионом народа, он бы обаятельно улыбнулся и неторопливо побежал по кругу, приветственно маша рукой и распевая гимн. В глубине души Сергей жгуче завидовал этой способности: везде, при любых обстоятельствах ощущать себя уместным.
Сам он долгие годы страдал противоположной болезнью. Среди людей Сергей всегда чувствовал, что не вписывается. Как шкаф посреди бальной залы. В конце концов Бабкин свыкся с этим чувством и даже начал извлекать из него пользу. Ну, шкаф, словно заявлял он своим мрачным видом, и что? Шкафа не видели?
Но чувство зависти к Илюшину, который в аналогичной ситуации был способен галантно распахнуть дверцы и предложить: «Я шкаф! Потанцуем?» – все равно тихонько точило его.
– Что вы знаете о скандале в отеле? – спросил Макар, не отвечая на заданный Раньери вопрос.
– Почти ничего. Синьора заподозрила, что в ее вещах рылись. Затрудняюсь сказать, насколько это было близко к правде… Возможно, что и так. Главное, что она верила в это и ей не хотелось возвращаться в гостиницу.
Это совпадало с тем, что Бабкин услышал от горничной. Однако Макара Илюшина не оставляло ощущение, что хозяин квартиры чего-то не договаривает.
Илюшин сделал круг по комнате. Ему всегда легче думалось, когда он двигался, но здесь катастрофически не хватало пространства.
– У вас есть предположение по поводу ее исчезновения, – утвердительно сказал он, обращаясь к Раньери. – Вы сообщили о нем полиции?
Леонардо озадаченно взглянул на сыщика.
– Так и переводить, Макар?
– Да, Леонардо, будьте добры.
Домовладелец выслушал. Умные черные глаза остановились на Илюшине. Очень медленно он произнес две фразы, адресуясь ему, и брови переводчика поползли вверх.
– Что? Что он говорит, Леонардо?
Итальянец промычал что-то невнятное. Доменико Раньери серьезно и строго смотрел на Макара.
– Да переводи же! – не выдержал Бабкин.
– Ну… В общем… Он предполагает… Нет, это в самом деле очень странная идея!
– Леонардо!
– Понятия не имею, с чего он это взял… Честное слово, я бы не стал полагаться…
– Леонардо! – хором рявкнули Бабкин и Макар.
Переводчик, сдаваясь, развел руками:
– Он утверждает, что исчезновение синьоры может быть связано с кражей старинного перстня Паскуале Чиконья.
2На подносе принесли тарелку зеленой фасоли и стакан воды. «Отвратительный выбор для последней трапезы», – подумала Вика, принимаясь за еду.
Фасоль оказалась жесткой и пересоленной. Но самое плохое было не в этом, а в том, что ни одной свежей идеи у Вики не родилось. Пока она тщательно пережевывала стебли под пристальным взглядом толстяка, ей пришло в голову только ткнуть его вилкой в глаз. Но вилку ей вручили пластиковую, да и толстяк сидел в нескольких шагах от кровати. А самое главное: ноги у нее по-прежнему оставались связанными.
Получается, и фасолью-то давилась напрасно.
«Думай, думай!» – подгоняла себя Вика. Пока она строила планы, пусть даже нелепые, страх отступал.
Потребовать что-нибудь еще? Борщ? Отварную картошку? Это имело бы смысл, будь у нее замысел побега, но как сбежишь из этой комнатушки! Кричать? Ей мигом заткнут рот. Напасть на толстяка? Он справится с ней одной левой, даже если забыть о ее связанных ногах. Заявить, что она откроет местонахождение перстня только главарю?
«Разве что я хочу как можно раньше покончить с жизнью». Вика рассуждала просто: заложник становится опасен, если он видел лица членов банды. А она пока наблюдала только одно лицо, вернее, вот эту мерзкую рожу, которая сидит напротив и провожает взглядом каждый фасолевый стебель. Будто желает убедиться, что Вика и в самом деле их ест, а не связывает в лестницу для побега.
Она хорохорилась, забалтывала саму себя, изо всех сил настаивая, что ей не так уж и страшно. Да, пока все идет к тому, что бандиты получат кольцо и избавятся от нее. Быть похороненной там же, где любимый поэт Иосиф Бродский! Лучше бы, конечно, общность их судеб проявилась в чем-нибудь другом, но тут уж ничего не попишешь…
Однако при мысли о кладбище Вика почувствовала, что отпущенный ей запас бравады иссяк. Некоторую роль в этом определенно сыграла гадкая фасоль. Но и без нее Вике хотелось плакать и просить, чтобы ее отпустили. Она объяснит, где спрятала проклятый перстень, только пусть они дадут ей уйти!
«Я могу поклясться, что никого не выдам полиции!»
Внутренний Скептик грустно покачал головой.
«Сомневаюсь, что они поверят твоим клятвам».
С другой стороны, сказать правду она всегда успеет.
Вика доела последнюю зеленую фасоль, больше напоминавшую проволоку, и опустила поднос на пол.
– Где перстень? – немедленно спросил толстяк.
– Не помню. – Вика с отчаянной храбростью взглянула на него. – Клянусь жизнью! Я пыталась вспомнить, но у меня ничего не выходит!
Мужчина медленно поднялся со стула.
– Дай мне еще немного времени! – торопливо попросила Вика. – Это все ваш наркотик, у меня из-за него провалы в памяти! Может, есть противоядие?
– Есть, – кивнул он. Вике показалось, что он скрывает усмешку. – Хорошее противоядие, тебе поможет. Правда, с побочными эффектами.
Она молча смотрела на него снизу вверх, прикусив предательски дрожащую нижнюю губу.
– Нашей синьоре нужна помощь, чтобы вспомнить кое-что, – издевательски сообщил толстяк, полуобернувшись к двери. Щель начала расширяться. Там кто-то стоял, он собирался войти в комнату. И что-то подсказывало Вике, что это вовсе не врач.
– Давайте же, не стесняйтесь! – доброжелательно воскликнул толстяк. Он явно начал получать удовольствие от происходящего.
Широко раскрытыми глазами Вика смотрела на приоткрывающуюся дверь. Раньше она не понимала, как люди могут плакать от страха, и не верила актерам, которые в страшных сценах принимались испуганно всхлипывать. Ей был знаком испуг, от которого бросает в холодный пот, и другой, от которого кровь словно вспыхивает и разогревает тело. Дважды в своей жизни, запаниковав, Вика ощущала движение невидимой змеи по позвоночнику.
Но в этот раз происходящее было до того невыносимо – и мучительно медленное движение двери, и тень фигуры за ней, и паясничающий тюремщик, и собственная беспомощность, – что к горлу подступили рыдания.
Пытаясь сохранить хотя бы остатки достоинства, Вика стиснула зубы. Она не доставит удовольствия этим уродам! Ни за что!
Дверь открылась. Сперва один человек перешагнул через порог, за ним второй.
И тогда Вика поняла, что страх, от которого хочется плакать, не самый плохой.
Куда хуже тот, от которого каменеет горло.
Слезы высохли. Если бы для спасения жизни Вике потребовалось заплакать, она не смогла бы выжать из себя ни вскрика, ни всхлипа.
Перед ней, ухмыляясь, стояли двое мужчин: один рябой, другой с мутными глазами. Это были те самые люди, от которых Бенито спас ее на площади Сан-Марко.
В руках Рябого блеснули маникюрные ножницы.
– Оставлю вас, пожалуй, – любезно сказал толстяк и шагнул к выходу. – Позовете меня, мальчики, как все закончится.
– Мы недолго.
– Все будет тип-топ!
– Стойте! – с трудом выговорила в спину толстяка Вика.
«Все будет тип-топ!»
Тот не отказал себе в удовольствии сделать вид, что не расслышал.
– Подождите!
«Тип-топ!»
Он лениво обернулся.
– Кольцо в церкви Святого Пантелеймона. – Ей приходилось проталкивать слова через пересохшее горло. – В барельефе. Лев, у него чаша. Внутри перстень. Я спрятала его, когда убегала… в тот день.
Внезапно Вику охватило ощущение дежавю. Как будто она уже произносила нечто подобное, совсем недавно…
– Святого Пантелеймона? – переспросил толстяк.
– Да. Низкая, тесная…
Но он уже не слушал. Сделав какой-то знак рябому, толстяк быстро вышел. Тот склонился над окаменевшей Викой, взял ее сначала за одну руку, потом за другую. Закинул ей за плечи – словно кукле – и примотал к спинке кровати. Веревка врезалась в запястья, но Вика не проронила ни слова. От рябого пахло пивом и сладковатым одеколоном, похожим на женские духи. Она задержала дыхание.
