Татьяна Устинова - Сразу после сотворения мира
Плетнев перебирал на столе странно вырезанные бумажки и отрезки разноцветных лоскутов, Элли, приткнувшаяся на диване, молча смотрела в стену, дождик шуршал в саду, сумерки надвигались, как будто осень, жившая по соседству, заглянула в гости к лету и сразу же навела свои порядки.
И еще Алексей Александрович подумал: как хорошо, что Элли ничего не делает!.. Не суетится, не поглаживает Любу по спине, не говорит глупостей вроде «Любочка, не плачь, все будет хорошо». Пресловутый стакан воды не предлагает! Плетнев ни разу в жизни не видел человека, которому от слез и горя захотелось бы пить! Непонятно, зачем его всегда и всем предлагают?..
Любые утешения – фальшь и вранье. «Все будет хорошо» – глупость. Никто пока не знает, как именно будет, хорошо или плохо. Стакан воды – выпейте сами, если у вас открылась жажда.
Люба поплакала еще немного, потом взяла со швейной машинки какую-то тряпочку и утерла лицо.
– Вот такие у нас дела, – сказала она и улыбнулась. – Неважные.
– А вот это что такое? – спросил Плетнев, выудив из кучи бумажек на столе какую-то длинную, в виде изогнутой колбасы неправильной формы.
– Как что? – удивилась Люба. – Это рукав. А вот это полочка. Вы мне тут все перебуровили…
– Это выкройка, – объяснила Элли Плетневу. – Сначала детали вырезают из бумаги, а потом уже из ткани.
Алексей Александрович, которому шили костюмы исключительно на заказ, страшно удивился, и некоторое время они разговаривали о портновском искусстве. По Любиным словам выходило, что шить самой значительно удобней, чем покупать готовое. Оно, это готовое, или очень дорого выходит, или совсем не то, что нужно. А на китайское барахло вообще без слез не взглянешь, только перевод денег и сплошное унижение.
Люба так и сказала – унижение.
– В какое место ни посмотришь, швы все вкривь и вкось, а бывает, рукава задом наперед вшиты! Как будто специально, чтоб сразу в помойку выбросить, а ведь за «красоту» эту еще денег просят! Подол спереди длиннее, сзади короче, после первой стирки краска вся слезает, пятнами идет. Я даже в руки брать такие вещи брезгую, не то что на себя надевать.
Она так и сказала – брезгую.
Интересная девушка эта самая Люба, бухгалтерша и мать-одиночка, по слухам, подворовывающая в чужих домах!..
– Хотите, чаю заварю? У нас мята вкусная. Еще мама сажала, говорила, какая-то необыкновенная. Она с Алтая привезла, давным-давно. Я ее берегу, рассаживаю.
– Мята правда вкусная, – подтвердила Элли. – Люба нас угощает, мы всю зиму пьем.
– Ну, сушеная – это не то! Она свежая-то гораздо вкуснее.
– Федор за вами давно ухаживает?
Люба посмотрела на Плетнева, и лицо у нее изменилось.
Она красивая, подумал Алексей Александрович. Не такая породистая, как Элли, и не такая со всех сторон ухоженная и отлакированная, как Оксана с Мариной и вообще все женщины из его прошлой жизни. Она просто красивая, и все.
– Он дурачок такой, – сказала Люба и улыбнулась, не Плетневу с Элли, а Федору Еременко. – Вот именно – ухаживает! Как будто за мной можно ухаживать! Игорешке то двадцатку сунет, то полтинник. Думает, наверное, если с Игорешкой подружится, то и со мной тоже… Ерунду какую-то придумал! Игорешка, дурачок, берет у него, хоть я сто раз говорила – не бери, не бери!..
Алексей Александрович, которому тесно было ходить в крошечной комнате, приткнулся на диван рядом с Элли и подтянул длинные ноги в Федоровых брезентовых штанах.
– Он ведь меня младше! Лет на пять, наверное, а может, и на семь, ужас! Я ему говорю – вокруг-то посмотри, сколько девчонок молодых пропадает, любую выбирай, а ко мне не привязывайся, отстань! А он ни в какую!.. – Люба помолчала, забыв про чай с необыкновенной мятой, привезенной когда-то с Алтая. – И вон что вышло…
– Что вышло?
– Ничего! – вдруг злобно выпалила Люба. – Ничего хорошего не вышло, а я ему говорила, говорила же!.. Предупреждала!..
– Люба. – Плетнев наклонился вперед, подумал взять ее за руку и не стал. Она сидела вся напряженная, натянутая, и трогать ее нельзя. – Что вы ему говорили? О чем предупреждали?..
– Это наши с ним дела, – отчеканила Люба. – Никого они не касаются.
– Возможно, – согласился Алексей Александрович, большой мастер ведения всякого рода переговоров. – Но сейчас он сидит в изоляторе города Твери. Вы рыдаете у себя дома. Николай Степанович убит. Мой дом разгромлен. Эти дела касаются всех, и меня в первую очередь!
– Люба, – сказала Элли серьезно. – Он прав. Мы должны разобраться и… как-то жить дальше.
– Ну и разбирайтесь, если вам надо! И живите как хотите! А меня в это не впутывайте, мне своего горя хватит!
Она вскочила с табуреточки, следом со швейной машинки потянулись какие-то тряпочки и цветастой горой бесшумно свалились на пол.
Люба подхватила их и со злостью бросила обратно.
Тряпочки были веселые, яркие. Должно быть, сарафан она шила или платье, чтоб стать неотразимой. Чтобы идти по деревенской улице и чувствовать себя красавицей. Хоть немножко, недолго, но чувствовать.
– Вы давно его знаете?
– Как принесло его сюда, так и знаю! И дядя Коля мне все уши прожужжал, какой мужик отличный, не пьет, не курит! А мне никого не надо, хоть бы он принц был! Никого, слышите?
– Зачем вы врете? – спросил Плетнев. Он вдруг рассердился всерьез. – Вот здесь и сейчас? Кому вы врете? Нам? Или себе? Нам врать бессмысленно. Мы оба специалисты по вранью, можно сказать, эксперты. Себе врать тоже не годится, Люба. То есть какое-то время можно, но потом ложь падает вам на голову, и еще неизвестно, выберетесь вы из-под нее или нет!..
Элли хотела что-то возразить, но он не дал. И Любе не дал, хотя та уже в грудь воздуху набрала, чтобы закричать.
– Хотите, я объясню вам, как обстоят дела на самом деле? Хотите?! Историю о том, что вам никто не нужен, расскажите подругам в бухгалтерии, а мне не надо! Разумеется, вам нравится Федор и нравится, что он за вами ухаживает! А он на самом деле ухаживает по старинке, всерьез, а не «пойдем выпьем и ляжем»! Он по дому вам помогает, и вся деревня об этом знает. С ребенком вашим дружит, хорошо дружит, честно, я это видел собственными глазами. Он «газпрому», черт, как ее…
– Тереза Васильевна, – пискнула Элли.
– Вот именно! Федор ей собирался голову оторвать за то, что она на вас наговорила. И вы все это знаете, и он все равно вам не нужен, да? Отвечайте!
Люба, у которой приоткрылся рот, как завороженная покачала головой сначала из стороны в сторону, а потом вверх-вниз.
– Вам одной с ребенком жить значительно веселее и интересней, да? Полы у чужих мыть, чтоб как-то прокормиться! Это очч-ччень похоже на правду! Элли, не смотри на меня, ты мне мешаешь!
– Я… не буду.
– У вас с Федором все было прекрасно, пока не вмешался третий человек, и вот это правда!.. Поначалу вы, конечно, не верили, что молодой, холостой, нормальный во всех отношениях мужик вдруг начал за вами ухаживать! Почему не верили – это другой вопрос, и ответа на него я не знаю. Этот третий человек тоже поначалу не верил, что Федор выбрал вас, вы старше, у вас ребенок, в общем, невеста вы незавидная. Постепенно он сообразил, что у Федора тут все всерьез, и это его разозлило. Этот человек стал распускать слухи, что вы воровка, и вы перепугались до смерти. Почему перепугались, я тоже не знаю, вы мне это сейчас расскажете!.. Но Федора Еременко трудно остановить, он же спортсмен и к намеченной цели прет как танк. В общем, никаким слухам он не поверил. Тогда этот человек стал угрожать вам обоим. Как угрожали Федору, я слышал сам, только тогда еще не знал, кто и кому угрожает. Чем угрожали вам?..
– Тюрьмой, – произнесли Любины губы как-то отдельно от нее самой. – Тем же, чем и Феде.
– Так. Федору обещали, что обвинят в изнасиловании, и обвинили. Это сейчас очень просто сделать. А вы? Чего вы так боитесь? Из-за чего решили продать дом и уехать? И не смейте врать!
– Это долгая история.
– Ничего, я как раз располагаю временем.
Люба вздохнула и стала аккуратно сворачивать разноцветную ткань. Она сворачивала ее очень тщательно и разглаживала руками каждую сторону.
– Я не знаю, откуда… Я думала, никто никогда не узнает… Я из Москвы тогда убежала, спряталась и решила, что здесь-то уж точно меня не найдут. Здесь мое убежище, понимаете?..
– Понимаю, – согласился Плетнев, у которого тоже было убежище именно здесь.
– Я даже маме никогда не рассказывала, хотя она допытывалась, конечно. И соседи спрашивали! Мать говорила, что я вернулась из-за ребенка, и постепенно все отстали. Привыкли. Неля, ты только маме своей не рассказывай, ладно? Я Нателлу Георгиевну очень уважаю и не хочу, чтобы она знала.
– Нателла Георгиевна, – неожиданно для себя заявил Плетнев, – человек, который понимает все. Даже то, чего мы сами не понимаем. Ну? Что за ужасная история произошла с вами в Москве?
– Я же иняз закончила, – сообщила Люба буднично, как будто сообщала, что в бухгалтерии лесничества ей выдали премию, и еще раз свернула ткань и опять погладила. – Я очень хорошо училась, на бюджете, конечно, тогда это было еще возможно. В аспирантуру поступила. Подрабатывала репетиторством. У нас все девчонки репетиторами подрабатывали. Маме помогала. Я вообще хорошо тогда жила… Интересно и… свободно. Я, правда, не понимала, как хорошо я жила, только потом… поняла.
