Конец заблуждениям - Робин Кирман
– Да, я думаю, он должен был зайти, возможно, он оставил сообщение. Комната девятнадцать.
– Да, есть кое-что.
Женщина достала конверт из ячейки сзади. Дункан распечатал его и вытащил письмо, ожидая увидеть внизу имя Грэма. Но оно было подписано Вайолет.
«Дорогая Джина,
мне необходимо увидеться с тобой наедине и как можно скорее. Я полагала, что поговорю с тобой о многом, когда увидела тебя, но в полной мере осознала, что происходит, только после того, как поговорила с твоим отцом. Он мне все объяснил, теперь я должна объяснить тебе. Если ты сможешь незаметно улизнуть – встретимся в час у входа в отель, я буду ждать. Тебе нужно найти способ отвязаться от Дункана. Ты поймешь почему, когда я все расскажу.
Вайолет»
Ситуация оказалась даже хуже, чем он предполагал. Теперь не только Грэм, но и Вайолет, а возможно, и полиция пытались добраться до Джины. Он должен найти ее первым, должен использовать все свои знания о ней, чтобы предугадать ее маршрут. Она могла бы вернуться на берег Влтавы, возможно, даже продолжить путь по Карлову мосту, хотя она уже была там, а вот Старого города она не видела. Старе-Место – всего в пяти минутах к северу от их отеля. Дункан вернулся в комнату, чтобы принять обезболивающее, прежде чем снова отправиться в путь. Каждый шаг причинял ему боль, но он спешил изо всех сил и вскоре наткнулся на Еврейский квартал. За пару минут прогулки по тесным улочкам Дункан насчитал пять синагог, самая выдающаяся среди них – Староновая синагога: неуклюжее сооружение с пожелтевшими оштукатуренными стенами и треугольной кирпичной крышей странных пропорций, в целом похожая на детскую имитацию изящной церкви.
Странное здание привлекло Дункана, и он вошел внутрь, ненадолго отвлекшись от своей цели. В передней части стояли несколько пожилых мужчин, склонив головы, покрытые талитами[17], и молились. За всю свою жизнь он никогда не молился, даже будучи ребенком, находясь в тишине храма, даже в самый священный из дней Йом Кипур[18], когда он присоединялся в ритуале к прихожанам и бил себя в грудь, отсчитывая множество грехов, которые он в нежном возрасте восьми или десяти лет должен был признать.
В детстве его беспокоило, что он не способен ощутить ни одной из эмоций, которые считались правильными: ни раскаяния, ни смирения, ни веры в более великое существо, в котором его действия вызвали бы сострадание и снисхождение. Он был несчастным из-за своей неспособности чувствовать свою вину перед Господом, в результате мать брала эту функцию на себя – делала все, чтобы он правильно считал себя виноватым, то есть виноватым перед ней, а затем прощала, утешала его и обнимала. Он принимал ее объятия, так что в некотором смысле лгал даже в эти моменты признания и из-за этого пуще прежнего убеждался в своей порочности.
Должно быть, с ним что-то не так, думал он тогда, и лишь теперь ему пришла в голову мысль, что он был прав. То, что он сделал с Джиной, то, как он ввел ее в заблуждение и напугал людей, которые заботились о ней, – это было больше чем преступление. Это был грех. Он хотел почувствовать угрызения совести, смириться и признать, что если Грэм или Вайолет обнаружат Джину раньше него, так тому и быть. Почему еще его потянуло в этот храм, если не для того, чтобы он мог признать свою ошибку и принять наказание в виде потери Джины навсегда? Дункан должен был почувствовать это и молиться о прощении, но он знал: если станет молиться, то попросит лишь о том, чтобы она вернулась к нему.
Не совсем веря, что делает это, он сложил ладони вместе и опустил голову. Ему было приятно склониться, принять свою слабость перед лицом тех сил, которые возвышались над ним; признать, что он любил Джину, всегда будет любить и перенесет любое безумие, любую потерю или боль, которую причинит ему любовь к ней. Его чувство сильнее его воли – он не мог, как бы ему этого ни хотелось, перестать обожать Джину за ее мужество, красоту и яркие чистые желания. Дункан не мог найти способа думать о жизни без нее как о жизни в принципе. Могло показаться, что Джина была его жертвой, заложницей созданной им иллюзии, но он знал, что, в конце концов, она была единственной, кто имел и всегда будет иметь над ним контроль. Дункан подчинился ее власти, стал предметом ее любви. Это была его форма преданности.
Он высказал эти мысли тем силам, которые могли его услышать, а затем снова открыл глаза, повернулся и, пройдя среди молящихся, вышел наружу, на свет.
Время приближалось к половине первого, когда Дункан нашел дорогу из Старого города и начал свой медленный и страшный путь обратно к отелю. Его спина была такой стянутой, как будто под кожу просочился клей. Стреляющая боль пронзала при каждом шаге.
Дункан добрался до входа в отель без десяти час, за десять минут до того, как Вайолет договорилась встретиться с Джиной, хотя, учитывая, что Джина не читала письмо, она понятия не имела об этом и, возможно, все еще гуляла, а может, уже вернулась в номер. Дункан вошел в вестибюль, чтобы уточнить у женщины за стойкой регистрации, но та сообщила, что его жена еще не вернулась. Через окно он заметил Вайолет, ждущую на другой стороне улицы: на фут выше большинства прохожих, с оранжевыми волосами, – такую нельзя было не заметить. Пока он следил за ней, она посмотрела на часы и направилась к отелю. Сердце Дункана глухо забилось. Если он останется в вестибюле, Вайолет увидит его. Если он выйдет, Вайолет увидит его. Если он поднимется в свою комнату, Вайолет может направиться следом.
Он поколебался, а затем повернулся к портье:
– Если придет молодая женщина и спросит Джину, пожалуйста, отправьте ее наверх, в наш номер.
Взяв ключ от номера, Дункан пошел к лестнице. На втором этаже он подождал столько времени, сколько, по его расчетам, потребовалось бы Вайолет, чтобы пообщаться с портье и подняться на три пролета на их этаж. Дункан ждал до тех пор, пока не решил, что она уже дошла до их номера. Он вернулся на лестничную клетку и начал спускаться. Минутой раньше – и они встретились бы на лестнице, но, к счастью, этого не произошло. Он поспешил на улицу и почти в тот же миг заметил Джину, идущую к их отелю.
