Беатрикс Гурион - Дом темных загадок
— Ты ведь сам в это не веришь, — говорит Том, но я благодарна Филиппу за то, что он меня защищает. Тот, о котором я думаю, мог бы стать Гомером! Я вдруг краснею. Может, София и права. Мое недоверие — всего лишь доказательство того, что со мной что-то не так.
Но тут я кое-что вспоминаю.
— А не знает ли кто-нибудь из вас студентки, которая покончила с собой? — спрашиваю я. — Может, в этом связь?
Остальные качают головами, а я опускаю голову на руки. Нет, в этом точно нет никакого смысла. Студентка была связана с Себастианом, а не с остальными.
У Филиппа рождается идея.
— А когда снимали ваши ролики, Эмма тоже была в кадре? — спрашивает он всех.
— Да, но как это связано с ее матерью? — выпаливает София.
Мы горячо спорим, будто очнулись от комы. А я с прискорбием сознаю, что нас не только подслушивают, за нами еще и подсматривают. Но как намекнуть на это остальным, не вызвав подозрений и не выказав себя? И даже если Гомер подслушивает наши разговоры, хуже ведь уже не будет, не так ли?
— Так, все с самого начала. Должна быть связь, — говорю я. — Нас всех вызвали в лагерь, правильно? Том, ты действительно уверен, что запрос на участие отправлял именно твой отец?
Том смотрит на меня громадными от удивления глазами, потом качает головой.
— Я просто сразу на него подумал, он постоянно выкидывает подобные номера. Но… — Он умолкает.
Я киваю.
— Филипп здесь, потому что его отец в тюрьме, а его матери предоставили шанс отправить ребенка в лагерь для детей заключенных.
— София, а почему ты здесь?
Девочка колеблется.
— Мой отец получил информацию о «Transnational Youth Foundation» от коллеги, который заверял, что после пребывания в этом лагере у меня не останется никаких фобий.
— Это доказывает лишь то, что кто-то хотел свести нас всех четверых здесь, — вздыхает Том. — Но зачем?
— В случае с Софией и Эммой ответ лежит на поверхности.
Мы с Софией неловко переглядываемся.
— Но может статься и так, — говорит София, — что твоя мать наобум выбрала какую-то фотографию и назвала этого человека твоим отцом, потому что у нее просто не было другой.
Могу представить, как сейчас тяжело Софии, но знаю, несмотря на всю ложь, мама этого не смогла бы сделать. Но я не думаю о своем отце, который, возможно, все еще жив, и о том, что для меня все это значит. Не сейчас!
— Родство не может быть связующим звеном, потому что мы ведь не все родственники, — говорит Том.
— Мы никогда до этого не встречались, разве нет? Мы живем в разных городах, и нет ничего, чтобы нас объединяло.
— Должно что-то быть. — Филипп осматривает всех по очереди. — Может, мы родились в один день? Или роды проходили в одной и той же клинике? Может, вы были когда-то в клинике, где работала мама Эммы? — Он поворачивается ко мне. — Как называется клиника и где находится?
— Это клиника Святой Марии в Мюнхене, но…
— Я родился в больнице, в Аахене, — перебивает меня Том. — Пятого января 1996 года.
— А я почти на год младше. И родилась десятого ноября. А в больнице я была только один раз с аппендицитом. Впрочем, это было в Берлине, мы там долго жили. — София вздрагивает, словно от холода. — Мне кажется, будто мы попали в лапы к конченым психопатам. С каких пор таким людям нужны логические причины, чтобы что-то делать? Может, нас просто взяли в этот лагерь по нашим заявкам. Да сейчас полно таких странных случаев. Помните, эти три девочки из Огайо, их забрали прямо из дома, в котором их продержали десять лет? — У нее по щекам снова текут слезы.
Неожиданно над нами раздается грохот. Мы дружно вздрагиваем, я тоже пугаюсь, хотя и подозревала, что здесь есть динамик.
— Радуюсь, что вы все основательно обдумали, — раздается из динамика где-то над нашими головами. Хотя голос изменен и снова слышатся металлические нотки, сарказм явственно различим.
— Нас подслушивают, — шепчет Том.
— И, наверное, даже подсматривают за нами, — тихо добавляю я, но так, чтобы остальные поняли, что здесь происходит.
— Эмма, какая ты хитрая, — говорит голос. — Но я включился не для того, чтобы с вами болтать. Прошел час, но никто из ваших родителей не объявился. Очевидно, вы не очень убедительно говорили на камеру. Боюсь, мне придется объясняться доступнее.
Я пытаюсь сконцентрироваться на голосе.
— Что это значит, Себастиан? — произнеся эти слова, тут же прикусываю язык. До чего же глупо! Если это Себастиан, то он надел маску не без причины. Это значит, что он не хочет, чтобы его узнали. Стал бы он так изгаляться, если бы все равно собирался нас убить?
Снова этот смех.
— Это проще простого. Мне так или иначе нужно подогнать ваших родителей. Но я же не изверг. Кому-то из вас нужно умереть. Вы посоветуйтесь, можете даже выбрать, кто станет жертвой!
Треск и шипение стихают. Микрофон выключен, и мы погружаемся в тишину, которая ложится на нас черным саваном.
…и, по причине умножения беззакония, во многих охладеет любовь. (Евангелие от Матфея 24:12)
— Я хочу его увидеть! — умоляла Агнесса.
Ее унесло последней сильной волной прочь из мира бесконечной боли под милосердное черное покрывало мрака, и оно обернуло ее. Но теперь Агнесса снова здесь, и у нее лишь одно желание.
— Я хочу его увидеть, — повторила она.
Но никто не ответил ей. Они были заняты.
Медсестра давила ей на живот, чтобы вышло детское место. Почему она ничего не слышит? Он разве не должен кричать? Плакать?
— Мальчик или девочка? — спросила она и безудержно заревела, Агнесса совершенно вымоталась после родов.
Вдруг возле нее появилась сестра Гертруда. Во время схваток последние двенадцать часов она держалась поодаль.
— Его уже унесли. Позорное дитя родилось мертвым. Ты была слишком медлительна, это его убило.
— Нет! — тяжело дышала Агнесса.
Нет, Дева Мария защищала и никогда не покидала. Агнесса была под защитой, когда ее вынесли из комнаты, когда покормили и перевязали стигматы. Даже когда Агнессу принуждали принять лекарства и поговорить с евангелистским священником, который вел себя, словно изгонял демонов.
Все время Царица Небесная пребывала с ней и с ребенком, потому что Дева Мария милостива.
Агнесса тихо забормотала:
— Пресвятая Дева Мария, матерь Божья, помоги мне…
Но Гертруда грубо оборвала ее и еще раз произнесла:
— Дитя от греха мертво.
Господь тяжело испытывает нас. Вся эта боль — ничто. Слезы потоками текли по лицу Агнессы.
— Отдайте мне моего ребенка! Я должна увидеть его.
— На твоем месте я была бы осторожна в своих желаниях, — рассмеялась Гертруда.
Агнессу пробрал озноб. Гертруда еще никогда не смеялась.
— Что это значит?
— Ребенок был отмечен дьявольским позором своей матери.
— Это ложь! — Агнесса смотрела на других сестер в поисках поддержки. Но никто ничего не говорил.
«Помоги мне, Мария, смилостивься надо мной», — умоляла Агнесса в душе, но не проронила ни слова вслух.
— Меченый! — Гертруда больше не хохотала. Она с серьезным видом коснулась распятия, которое висело на шее, перекрестилась и присела на стул рядом с кроватью Агнессы, сложив руки в молитве:
— Мы хотим помолиться и поблагодарить Бога за то, что он спас такую нечестивицу.
Всю красоту ты сотворил
И все мои грехи простил.
Своей рукой меня укрой
И охрани ночной покой.
Ночь опустилась на леса и поля,
Под опекой Господней лежит вся земля.
Я устала, иду спать,
Забираюсь на кровать.
Беды злые отведи
И за мною пригляди.
Если был сегодня грех,
За него прости нас всех,
Милость свою прояви,
Узы страха разорви.
Агнесса впервые в жизни не могла прочесть молитву, все ее тело просто выворачивало от тоски по ребенку. Она должна его увидеть, иначе сойдет с ума.
Гертруда поднялась, на мгновение замерла и потом снова села рядом с Агнессой. На минуту у девушки забрезжила надежда, что настоятельница все же покажет ребенка.
Вместо этого Гертруда прошептала ей на ухо:
— Ты же знаешь, мы не верим, что некрещеные дети попадают в ад, потому что дьявол забирает их души. — Она снова улыбнулась. — Ребенка мы похороним подобающим образом. Хотя ты этого и не заслужила. — Гертруда кивнула остальным сестрам, и те вместе с ней вышли из комнаты.
Агнесса осталась одна.
«Они не могут этого сделать! Даже если Господь и Дева Мария оставили меня, я должна увидеть ребенка, подержать его за руку. И все равно, что старая ведьма болтает». Агнесса села на кровати, в глазах сразу потемнело, и она съехала на подушки. «Медленно, Агнесса, — говорила она сама себе. — Еще медленнее».
