Фридрих Незнанский - Возвращение в Сокольники
– Ну, – согласился Однокозов.
– Так что – ну? Бежать надо, бежать отсюда! Потом можно вернуться. Купишь себе хороший джип, будешь хоть каждую неделю сюда приезжать. Памятники на кладбище поправишь. Ведь покосились же все, ну нет, что ли?
– Покосились, – согласился Однокозов. – Давно собирался.
– Ну и вот!
– Чего же – вот?
– Вот – предлагаю тебе, глупая твоя башка. Приятель у меня есть. Договоренность есть. Привезу тебя – сразу же на работу. Снимем квартиру. Осмотришься.
– Где? – спросил вдруг Однокозов.
– Что – где? – не понял Турецкий.
В голове у Однокозова после некоторого прояснения как будто снова стало мутнеть.
– Где квартира? – спросил Эдуард.
– В Москве! В Москве, Эдичка, в столице! Ты же пойми главное. Никуда твоя деревня не денется, все на месте так и останется. Приедешь через месяц, приедешь через год. Все как было, так и будет. А жизнь-то проходит. Ну вот сколько тебе сейчас?
– Лет-то? Сорок девять.
– Вот! А мне сорок пять. Мне бы тоже хотелось теперь куда-нибудь – так ведь нет, борюсь, работаю! Женишься же!
– В Москве трудно жениться, – сказал Однокозов. – Бабы там меркантильные. Я вот свою в провинции нашел, в Бресте.
– И что? Где теперь она? Какая разница – меркантильная, не меркантильная. Ну ладно, ты извини. Я не об этом.
Турецкий стал рисовать ему прелести московской жизни, а сам, будто слушая себя со стороны и наблюдая всю эту сценку чужими глазами, все больше и больше убеждался в глупости и даже безумности своей затеи. Зачем, зачем, зачем?
Глава одиннадцатая
ПАГУБНЫЕ ПОСЛЕДСТВИЯ «УНБЛЯХТЕРА»
Однокозов знакомил Турецкого со своим хозяйством. И уговаривал, что тот ничего не понимает в настоящем деле, коим занимается он, Эдуард Терентьевич Однокозов. А если бы понимал, то не так бы и пел.
Турецкий и не помышлял петь, а сказанное воспринимал как образное мышление Эдуарда, погрязшего окончательно в своем деревенском хозяйстве. Если бы его можно было считать таковым. Картошка, моркошка, свекла, капуста – все это было так далеко от Турецкого, убеждавшегося в полной бессмысленности своей миссии. Никого не надо было спасать. Никто не желал «спасаться».
– А вот завтра на зорьке мы с тобой, Турский, махнем на охоту! – мечтательно проговорил Однокозов. – Ты такой охоты, как у нас, нигде не видел!
– Завтра на зорьке, как ты говоришь, я буду уже в Москве. У меня срочные дела.
– Как это так? – изумился Однокозов. – Разве к нам можно приезжать только на один день? Нет уж, я тебя просто не отпущу! Иди сюда и удивляйся!
Однокозов зашел в сарай и вывел наружу блестящий серебристый мотороллер.
– А! Как тебе? – обратился он к Турецкому, горделиво вздымая голову и похлопывая мотороллер по рулю, как похлопывали раньше по шее породистую кобылу. – Япония! Великолепная Япония!
– Слушай, давай не сейчас… – предложил Турецкий, представив себе, как пьяный Однокозов влезет на мотороллер. – Не хочется мне что-то…
– Как это не хочется? – возмутился Однокозов. – А не сейчас – так когда? Ты вон завтра уезжать собираешься, а сейчас не хочешь?!
– Так ты же меня не отпускаешь!
– Ну и что? Не отпускаю – и баста. При чем здесь эти штуки? А сейчас прокатимся. А ну-ка, Турский, иди сюда, полезай сам верхом на моего козлика. Вот ведь и фамилия моя сбылась – я один и козлик у меня один. Вот и все, и больше никого.
– А я? – спросил почему-то Турецкий, невольно поддаваясь на игривую и беззаботную пьяную болтовню Однокозова.
– А ты? Ты же завтра уедешь, – повторил Однокозов.
– А ты же меня собирался не пускать!
– А я тебя никуда и не пущу!
– А я убегу!
– А я тебя поймаю!
– А я вырвусь!
– А я тебя на мотороллере догоню!
– А я все равно вырвусь!
Турецкий не был настолько пьян, чтобы забыться. Но ему, изрядно захмелевшему, хотелось теперь немного поиграть в пьяного, поиграть в смешного пьяного, как играют почти все взрослые люди.
Играет ли в пьяного сам Однокозов? Иногда казалось, что да. Иногда, что нет.
Однокозов усадил его в седло, показал, как нужно газовать, отошел зачем-то на приличное расстояние и громко скомандовал:
– Газуй, Турский!…
Турецкий провернул правой рукой газ, как показал ему Однокозов, и поехал.
Он доехал до покосившегося плетня, возле лужи с потопленной в нем шиной повернул вправо и остановился, сделав таким образом совсем небольшой круг, у самого носа Однокозова.
– Ну как тебе машина? – спросил Однокозов.
– Зверь! – похвалил Турецкий.
– Улавливаешь настроение – машина скоростная, но мягкая.
– Улавливаю.
– Теперь дай-ка я.
Турецкий, видя состояние Однокозова, хотел было отговорить его, но промолчал, подумав, что пьяный Однокозов, лучше знакомый со своим «конем», разберется сам.
Однокозов уселся в седло и победным взглядом окинул Турецкого, подмигнул ему…
Мотор взревел, Однокозов помчался по двору, обогнул дом, из-за которого выскочил вдруг дед.
– Дед! Стой! – кричал ему Однокозов, зигзагами преследуя его. – Стой, дед! Интернат! Принудительное лечение!
Дед бежал испуганно, лихо подскакивая, и вскоре скрылся за соседним, заколоченным домом.
– Видел? – сказал Однокозов, подъехав к Турецкому.
– Видел.
– И вот так целые дни. Покою мне не дает.
– Веселый дедок.
– Выйдешь иногда, а он где-нибудь прячется. Такой у нас дед. А теперь, Турский, я покажу тебе какую-нибудь фигуру высшего пилотажа.
Сердце Турецкого сжалось в дурном предчувствии.
Мотор снова взревел.
Теперь уже отошел в сторону Турецкий.
Мотороллер тронулся с места, тихо покатился по бугристой земле, а затем вдруг помчался во всю прыть…
У покосившейся будки туалета Однокозов попытался на полном ходу развернуть свою машину, но что-то у него не вышло, мотороллер поскользнулся, и в один миг вместе со всадником влетел в будку и снес ее, а сам провалился в выгребную яму…
Турецкий кинулся к Однокозову, которого отбросило в сторону.
Тот лежал распластанный на земле в метре от своего покореженного мотороллера, застрявшего в яме.
– Жив, Однокозов?! – крикнул он, подбегая.
– Авария, Турский, – проговорил Однокозов, пытаясь подняться на ноги.
– Вижу, что авария.
– Страшная катастрофа…
– Ноги-руки целы?
– Да что ноги? – сокрушался Однокозов. – Что ноги-то? Ноги пришьют, если что. А его кто зашивать будет?
Турецкий помог Однокозову подняться на ноги.
Тот был безутешен:
– Ты на него посмотри: любовь! Любовь умирает, Турский! Был раньше Однокозов, был у него зверь любимый. А теперь зови меня Бескозов. Разве я теперь не Бескозов? Да не надо меня отряхивать. Я же дома, Турский, не в консерваторию мне. Пойдем помянем стального коня.
И они вернулись к столу.
– Было нас трое, – сказал Однокозов, поднимая рюмку. – А стало нас двое…
Затем, помолчав, добавил:
– Лучшие, конечно, ушли. – Посмотрел на Турецкого и провозгласил со скорбным видом: – Не чокаясь.
Они выпили. Турецкого распирало от смеха, и он с трудом сдерживал себя, глядя на Однокозова. Его не покидало ощущение, что тот просто смеется над ним. Не может, не может быть… Он хорошо изучил похожую породу людей, игравших всю жизнь в юродивых, в придурковатых, но в нужную, в важную минуту становившихся серьезными и вполне нормальными. Как правило, это было люди неплохие.
И, как виделось ему еще в дальних, смутных, но все-таки довольно отчетливых воспоминаниях, сам Однокозов был именно таким.
Зачем же тогда все это? Стиль жизни? Возможно. Защитная оболочка? Тоже может быть…
Как же мне вывести его на разговор, на настоящий, откровенный разговор, от которого Однокозов всячески увиливал?
Или так только кажется? Тогда и не стоит ни о чем говорить. Не стоит и уговаривать его. Вот помочь – стоит. Но совсем не так. Если так, то не нужна Однокозову ни Москва, ни работа, ни жена. Ему и здесь хорошо.
Может, прав Однокозов, когда говорит, что все это чувство вины – только его, Турецкого, личная проблема?
Но – стоп! Разве мог простоватый с виду человек… чувствовать все это? Он что, дурака валяет? Или он именно такой и есть – то играющий, то веселящийся, но еще с яркими проблесками памяти, ума, характера?
Приложившись к рюмке еще раз, Однокозов повалился на кровать, где его застал утром Турецкий. Сумел сзади, как-то косо набросить на себя все ту же непонятную шкуру и захрапел. Как провалился. Неожиданно. И это была не игра.
Турецкий накрыл его получше и вышел из дому подышать воздухом.
Для себя он уже понял, что Однокозова надо увозить, иначе пропадет мужик. В конце концов живут же в тысячах деревень одинокие старики и старухи, точнее, доживают свои дни, как и положено в природе. В которой, хочешь ты того или нет, все устроено разумно. И будет неправильно, если, в общем-то, относительно еще молодой и здоровый, полный нерастраченных сил мужчина загубит рядом с ними свою жизнь…
