Жан-Пьер Гаттеньо - Месье, сделайте мне больно

Минут через двадцать открылась дверь кабинета Шапиро.

– Входи, – сказал он и посторонился, чтобы меня пропустить.

И добавил:

– Нашли Ольгу Монтиньяк.

Он предложил мне сесть. Но вместо жесткого допроса, которого я ожидал, он с раскаявшимся видом сказал:

– Я приношу тебе свои извинения, я полностью заблуждался насчет этой женщины. Был убежден, что это она прикончила своего мужа, но это невозможно: Злибовик убил ее двумя днями раньше.

– Что?

От удивления я поднялся со стула. Он знаком велел мне сесть на место, потом показал на стопку листов, исписанных от руки – я узнал почерк Злибовика.

– Тебя это удивляет, а? Но это правда. Он послал нам это письмо, перед тем как застрелиться. Это благодаря ему мы узнали, где была спрятана Ольга Монтиньяк, точнее ее тело. Он похоронил ее в одной из могил на кладбище Пер-Лашез.

– Это невозможно, – пробормотал я, ошеломленный тем, что услышал.

– Я тоже не хотел в это верить, но пришлось признать очевидное. Все, о чем он рассказывает в письме, сходится. Он пошел на кладбище с помощью отмычки одного из своих прежних пациентов, завсегдатая Пер-Лашез. Там и избавился от нее – а мы только зря искали ее повсюду. Все сходится: путь, проделанный от входа на кладбище на улице Упокоения до могилы некоего Сергея Прево, ломик, которым он воспользовался, чтобы отодвинуть камень, и Ольга Монтиньяк, спрятанная под ним. Конечно, он не мог проделать это один, мы задержали типа, который помог ему в этом жутком деле. Какой-то тронутый, который по ночам шатается вокруг могилы Джима Моррисона. Это его допрашивают в соседней комнате. Когда закончат, отправят в психиатрическую больницу, это убережет его от преследования за осквернение могил. Во всяком случае, он узнал Злибовика, когда мы показали ему тело в морге. Ты мне скажешь, что, учитывая его состояние, он опознал бы даже свою собственную бабушку, но главное состоит в том, что его показания сходятся с признаниями Злибовика.

Я не знал, что сказать. У меня в кармане все еще лежала отмычка, с помощью которой я вошел на кладбище. Что касается остального, как сказал Шапиро, все сходилось. Злибовик преподнес ему то, что я рассказывал у него на кушетке. Он принял на себя не только мою депрессию, но и все мои злоключения с Ольгой. Даже приписал себе убийство. Без сомнения, так удобнее всего для полиции. Эта посмертная манера загладить свою вину передо мной лишила меня голоса.

– Странная история, – вновь заговорил Шапиро, махая письмом Злибовика. – В восемьдесят лет этот тип влюбляется в Ольгу Монтиньяк. Больше, чем возвращение в молодость, это взрыв. Сначала она была его пациенткой. Доведенный до крайности, он думал от нее избавиться, передав тебе, но это оказалось сильнее него, и он не смог удержаться, чтобы ее не видеть. Она, должно быть, заставила его потерять голову. То, что он рассказывает об этом, забавно. В двух словах, в прошлый понедельник в приступе губительной страсти он ее задушил. Что подтвердило вскрытие. Представляешь, прежде чем похоронить, он держал ее у себя дома почти четверо суток!

– Должно быть, он чувствовал себя очень плохо, раз действовал подобным образом.

– На мой взгляд, он не решался с ней расстаться. Такое немного некрофилическое поведение встречается чаще, чем полагают. Если бы ты читал полицейские архивы, то понял бы, что к чему. Все это настолько ударило ему в голову, что он убил и мужа тоже.

На этот раз я промолчал. Я не был удивлен, заподозрив истину, когда Злибовик сказал мне, что встречался с ним, чтобы обсудить долги Аналитического кружка.

– Это тоже не вызывает никаких сомнений. Именно он позвонил в полицию после убийства. Он не мог знать эту деталь, пресса не упоминала о ней. Но самое главное – это то, что он застрелился из оружия, из которого убил Монтиньяка. Почему он так поступил? Он очень уклончиво говорит об этом в письме. Возможно, из-за того, что произошло с Ольгой. В преступлениях, совершенных на почве ревности, все получают по заслугам: любовница, супруга, муж, любовник. Все те, кто, в той или иной мере, замешаны в деле. К тому же между ними произошел спор, касающийся финансовых дел психоаналитического центра. Монтиньяк занимался этим. В своей обычной манере. Злибовик оказался в полной зависимости от него. Злоупотребление общественным имуществом, незаконное финансовое обеспечение проектов, подлог и использование фальшивых документов, расхищение средств – вот как работал Aналитический кружок. Это почерк Монтиньяка. Даже если Злибовик был ни при чем, ему пришлось бы за это ответить. Он был официальным управляющим этой организации. Ты понимаешь, у него было достаточно причин, чтобы устранить Макса.

Он поднялся, я тоже.

– После этого двойного убийства ему только и оставалось, что покончить с собой, это был достойный выход, – сказал он тоном фаталиста. – Во всяком случае, дело теперь раскрыто. Если найдутся миллионы, присвоенные Максом, кредиторы получат свои деньги обратно. Но не стоит строить иллюзий, никто теперь не знает, где они спрятаны.

Он проводил меня к выходу из кабинета.

– Он был твоим психоаналитиком? – спросил он, пожимая мне руку.

– Да, и моим другом тоже.

– Тебе, должно быть, тяжело. Дело будет улажено таким образом, чтобы эти факты не получили огласки. Нет смысла очернять его память. Я должен тебе это после всех неприятностей, которые я тебе устроил.

Я находил, что он слишком уверен в своих выводах. Может, он не дал себя одурачить и чувствовал себя спокойнее, признав меня непричастным к делу?

Словно чтобы подтвердить это впечатление, он добавил:

– Надо поужинать вместе в ближайшее время… Кто знает, может, ты сможешь сказать, почему так настойчиво звонил мне на прошлой неделе?

Я с неопределенным видом согласился.

Прежде чем уйти, я спросил у него:

– Как ты получил показания Май Ли?

– Я пригрозил, что отошлю ее обратно в Камбоджу.

Я в ужасе смотрел на него.

– И ты бы это сделал?

У него был немного смущенный вид.

– Простая угроза. Ты же знаешь полицию.

В самом деле я начинал ее узнавать. Я поблагодарил его и, еще раз пожав ему руку, вышел из кабинета.

В соседней комнате диск-жокей расхваливал достоинства акустической системы Хай-Фай, которая позволяла благодаря опции «синхронный таймер» засыпать или просыпаться под музыку при автоматическом включении станций, введенных в память.

Он скользнул по мне безразличным взглядом.

Снаружи я едва обратил внимание на холод.

Я шел до своего дома как сомнамбула, одновременно оглушенный и освобожденный тем, что Злибовик для меня сделал. Однако было уже два часа, и вскоре должны были появиться мои пациенты.

На улице Данкерка мусороуборочные машины блокировали движение. Поравнявшись с ними, я выбросил отмычку от кладбищенских ворот в урну, содержимое которой тут же исчезло в кузове грузовика. Затем поспешил домой, чтобы не заставлять ждать пациентов.

«Невротики по средам» сменяли друг друга, так что ничего примечательного не произошло. С первой встречи, чтобы «посмотреть», до курса реабилитации, на который их ко мне направляла больница, я видел те же страх жизни и нерешительность, едва дело доходило до серьезного лечения. «Мы слушаем джунгли», – сказал мне Злибовик. Формулировка меня устраивала, но, судя по тому, что я слышал, дела у джунглей шли, скорее, плохо.

Последний пациент ушел около шести вечера. В восемь у меня была назначена встреча с Флоранс. Я покинул кабинет, устроился, как обычно, на канапе в гостиной и включил радио. По «Франс-Мюзик»[34] передавали «Miserere» Аллегри. Это отвлекло меня от Джима Моррисона и Пер-Лашез. «Miserere» было одним из моих любимых произведений. Я любил торжественность его хоров, их настойчивую важность, откуда поднимался, как бы несомый ими, звук «до» верхней октавы абсолютной чистоты. В течение почти двух веков оно исполнялось в Сикстинской капелле. Там постепенно тушили свечи, и темнота, окутывая таинственное пение, придавала ему дополнительную нотку божественности. Несмотря на религиозный характер произведения, я находил эту музыку чрезвычайно чувственной. Она очищала меня от всего, что я перенес в последние дни, и я мог бы слушать ее часами, когда вдруг меня осенила идея. Безумная мысль, которая не понравилась бы моему банку, если бы он узнал. Но в моем положении это немногое бы изменило.

Я выключил радио, поднялся в кабинет, взял двадцать тысяч франков, принадлежавшие Ольге, потом схватил пальто и помчался к своей машине, припаркованной перед лицеем Жак-Декур.

Часом позже я оставил машину на углу улиц Скриба и Обера. Передо мной, построенный из того же камня, что и здания в стиле Хауссманна, высился гордый и кричащий фасад башни. Гигантская вывеска, висевшая над входом, образовала яркое пятно в темноте. На ней было два слова, которые были мне как нельзя более знакомы: