Лилия Беляева - Игра "в дурочку"
Недаром, недаром говорится — «все, что ни делается, к лучшему». В ту ночь дежурным хирургом оказался синеглазый парень. После операции, низко склонившись, спрашивал веселым голосом озорника:
— Ну зачем плакать-то? Все же прекрасно! На улице птички поют! Негры в Африке перестали на время стрелять друг в друга! Скандинава-заложника чечены вернули живехоньким, правда, за большие деньги! А я даже ножниц в вашем животе не забыл по обыкновению!
Ну ангел и ангел! Правда, в дальнейшем выяснилось, что если и ангел, то весьма целеустремленный и, увы, достаточно беспощадный, если на кону его любимый скальпель…
Там, тогда, в палате, он, все-таки, добился от меня связного ответа. Хотя и переполненного враньем:
— Я просто устала… Много работала… Вот и нервы… Ходила к одному композитору брать интервью… Такое оказалось ничтожество… Столько спеси…
— И из-за этого пустяка реветь? — удивился Алексей. — Подумаешь! Мало ли дерьма вокруг плавает! Наплевать и забыть!
Врала я ему. Хотя богатый модный композитор-гитарист попортил мне нервы уже тем, что принялся приставать, налегая толстым животом, уверяя, что в постели он иго-го! Да дурак он и все! Безумно смешной, к тому же, в момент «ухаживания». Да дело было вовсе не в нем! Ревела я совсем по другой причине. Ревела потому, что… Даже стыдно сказать… Скверненький анекдот да и только! Кому рассказать… Да ведь осмеют! А синеглазый забияка-хирург уж точно после этого сообщения оставит не только ножницы, но и скальпель, и зажимы, и тампоны в животе оперируемого!
Хотя, с другой стороны, как было не обольститься? Не влюбиться по уши? Даниель… Даниель… Потомок знаменитого польского вельможи… Стоило ему только войти в дверь — и все разом, словно по команде, обернулись и уставились, как зачарованные. Хотя в той компании хватало и всякого рода симпатяг, как мужского, так и женского пола. И почти все — умницы, при талантах: кто поэмы пишет, кто рассказы, кто мозаикой занимается, кто скульптурой… А он как с небес сошел… весь в белом, с черной гитарой, высокий, стройнехонький, золотые кудри почти до пояса, а глаза… глаза переливались и сияли лазорево, а от длинных темных ресниц падала туманная тень… Другого такого уж точно во всем свете нет… Он оперся спиной о стену, поднял очи долу и заиграл…
Как они очутились рядом на диване? Почему он улыбался только ей, сверкая сахарными рекламными зубами?
Я не утерпела и выдала:
— Пользуетесь, несомненно, диролом и ксилитом?
Он улыбнулся особенно лучезарно:
— В току! Изредка подрабатываю на рекламе. А вы? Вполне могли… с этими своими волосами рекламировать какие-нибудь французские шампуни…
И он рассмеялся. Он вообще казался удивительно веселым, легким человеком, далеким от сложностей и причуд бытия. На сером фоне современного задерганного, зачумленного мужчинского племени это было что-то!
Его попросили прочесть свои стихи. Он легко согласился, кивнул и, приобняв меня за плечи, произнес:
На закате, когда догораетПламя жизни и пламя любви…
Не знала, не ведала, хорошие ли это стихи или плохие, или серединка наполовинку, — всем телом, каждой клеточкой ощущала одно — если сейчас этот человек снимет свою руку с её плеча — я полечу в бездну страшной, ледяной пустоты.
Но ведь так и случилось. Он снял руку и вообще ушел с дивана. И я умерла. Даже шелеста от окружающей громкой жизни с пением, остротами, гитарными переборами не слыхала. Хотя, видимо, вела себя вполне на уровне, пусть механически, но выполняла какие-то необходимые правила общежития. И лишь Инга Селезнева, модельерша, не поверила моему спокойствию, подошла, присела, протянула пачку сигарет и шепнула спокойно:
— Оглоушил? Не поддавайся! Мы все через это прошли…
Возможно, я бы и призадумалась над этими словами, если бы, если бы… но не был так впечатляюще, безупречно красив, а красота, как сказано кем-то где-то, — это великая сила.
Но разве я до сих пор не встречала красивых парней? Да сколько угодно! Только вот не до такой степени… Только никто из них не мог, как он, схватить меня в охапку одним взглядом и унести черт знает куда… И, возможно, впервые в жизни я пожалела тогда, что не столь красива, а так, серединка наполовинку. Впервые в жизни мне показалось, что я как бы ничего особенного, а он… он — молодой Бог… Хотя прежде всегда была достаточно уверена в себе, в силе своих голубых глаз, собственного остроумия, умении хоть писать, хоть танцевать, развевая по ветру длинные светлые волосы…
И — на тебе… Я, которую с вечеринок непременно кто-нибудь из парней спешил проводить, вдруг испугалась, что Он пренебрежет такой возможностью и, ломая себя, встала и пошла к выходу, чтобы не испить полную, до краев, чашу подступившего унижения… Я должна была опередить! И вырваться на свободу! А там уж, где-нибудь, наплакаться всласть. И наудивляться. Ведь до сих пор только понаслышке знала, что бывает любовь с первого взгляда, когда тебя от макушки до пят пронзает молния страсти…
Ей удалось незаметно для остальных выскользнуть за дверь… Лифта дожидаться не стала, побежала по ступенькам вниз… Лифт догнал её на первом этаже. Из него вышел Он… И все заверте… У меня отшибло память, что можно делать, что нельзя, что стоит, а что не надо… Весь мир теперь для меня состоял из одной любви. И тень от его высокой фигуры — была любовь, и солнце в небе — любовь, и птичий щебет — любовь, и трезвон трамваев — любовь, и скрип ключа в замочной скважине его квартиры любовь…
Как она тогда работала и работала ли? И почему её не выгнали? Они любили друг друга у него на кровати, в лесу на поляне, в речке, среди лилий и кувшинок… Он читал ей стихи… Она помогала ему мыть его золотые локоны и удовольствием вытирала их мохнатым полотенцем… Он повел её в какую-то секту, «где, — сказал, — люди стремятся к совершенству», и она пошла. И оказалась среди очень серьезной молодежи, где все медитировали под прекрасную музыку Гайдна, а потом ругались матом. Он объяснил ей:
— Так надо. Чтоб сбить с себя гордыню. Даже Серафим Саровский ругался.
— Не слыхала, — вставила неуверенно. — Христианство, насколько я знаю, считает бранные слова грехом.
— В тебе много гордыни. Вот он — грех, — ответил он и поцеловал её в губы.
Думала ли она, что это у них на всю жизнь? Нет, не думала. Слишком это все было прекрасно. В том числе и долгие прогулки по Подмосковью, по глухим уголкам, ночевки в стогах, сараях, разжигание костров на берегах рек, поедание печеной картошки под звездами…
— Надо жить проще! — уверял он её, и она соглашалась.
А потом посыпались звезды с августовских небес. Прекрасный Даниель заскучал. У него кончались деньги, полученные за рекламу, но он не предпринимал ничего, чтобы заработать.
— Само придет, — уверил он её. — Откуда-нибудь и подует теплый ветер.
Если раньше, когда она уходила на работу, он стонал от огорчения, ворочаясь в постели, то теперь как спал, итак и продолжал спать. А когда его родители, жившие на другом конце Москвы, звонили по телефону, он просил её капризно:
— Скажи, что жив. Чего еще?
И она покорно обманывала его мать и отца. И покорно стирала его грязные джинсы, рубашки и носки, потому что он стал неаккуратным донельзя, и на все про все отвечал:
— А на фига!
Как же тяжелы, нелепы, бестолковы становились теперь вечера и ночи рядом с этим суперкрасавцем! Он усаживал её напротив и принимался читать свои стихи и требовал от её немедленных эмоций, то есть она должна была восхищаться и восхищаться его творениями.
— Ну как? Ну говори! — ныл, кривя полные, изысканного рисунка губы. Почему молчишь? Или я пишу так плохо? Если плохо, то зачем мне жить? Зачем? Знаешь, я в обиде на родителей… Если бы они ещё в детстве заставили меня играть на пианино… Я не захотел, отлынивал… Но если бы они привязали меня к стулу веревками… Но ни у матери, ни у отца не было терпения. Я не стал пианистом, а мог бы… слух абсолютный… И вообще…
Как же ударило по ней то, что Даниель внезапно пропал! Ну нигде нет, ну никто не видел! Сумасшедшая тоска погнала её на поиски. Сначала упорно обзванивала всех, кто так или иначе знал его. Потом обегала все те места, где он мог, хоть случайно, находиться. Родители неизменно отвечали одно: «Найдется. Он сам выбрал эту жизнь». Она им не верила, ужасалась их равнодушию к судьбе собственного сына… И опять то трезвонила в его запертую дверь, то сидела далеко за полночь у его подъезда, не обращая внимания на осенний, холодный дождь…
Но на ловца, слава народной мудрости, рано или поздно зверь бежит! Чудо сотворилось! Она сыскала своего сверхвосхитительного Даниеля в метро. Он подыгрывал на гитаре молодому парню, который пел, и надо сказать, весьма прочувствованно, романс «Ночи безумные, ночи бессонные…» Увидел её улыбнулся, но задерживаться взглядом не стал. «Я работаю», — так это она поняла.
