Ги Декар - Зверь

Вспомните, господа присяжные, что ненависть ограни­ченного ума — беспощадна. И естественно, эту нена­висть Мелани перенесла на Ивона Роделека, прекрасно­го воспитателя, на которого она навешивает все мысли­мые грехи только за то, что он «подстрекал» ее дочь к браку. Старая служанка не останавливается перед ут­верждением, что «этот мсье Роделек загипнотизировал ее дочь», не останавливается она и перед бессмыслен­ными суждениями обо всем братстве Святого Гавриила.

Причины, заставившие Мелани Дюваль свидетельст­вовать против зятя,— малодостойны и лишены юриди­ческого основания. Суд уже оценил их должным об­разом.

Последним свидетелем со стороны обвинения был Жан Дони. Здесь мы сталкиваемся с позицией иного ро­да, но — увы! — не менее тягостной, чем в предыдущих случаях. Показания этого так называемого товарища юных лет самые хитроумные, и в них кроется более все­го ненависти. Мсье Дони удалось даже, господа при­сяжные, заронить серьезные сомнения в ваши души в связи с его своеобразной версией пожара в садовом домике. Этому пожару, похоже, придали куда более серьезное значение, чем он того заслуживает. В дейст­вительности же событие, которое могло иметь драмати­ческий исход, было всего лишь проявлением ревности Жана Дони по отношению к Жаку Вотье.

В том, что Жак Вотье любил Соланж с юности,— нет никаких сомнений. В дальнейшем я покажу на фактах, что глубокая любовь Жака к девушке, которая впослед­ствии станет его женой, с годами только усиливалась. То, что Соланж в ту пору, когда она прибыла в Санак, испытывала нежное чувство к Жаку,— в этом тоже нет никаких сомнений, несмотря на вполне понятные коле­бания, испытанные несколькими годами позже, когда мсье Роделек посоветовал ей выйти замуж за Жака. Верно также и то, что Жан Дони сам был безумно влюблен в эту хорошенькую и обаятельную девушку. Впрочем, следовало бы удивиться, если бы было ина­че: небольшое расследование, которое я недавно провел в Санаке, убедило меня в том, что Соланж Дюваль ос­тавила там неизгладимое впечатление. Можно даже ска­зать, что весь институт был влюблен в эту яркую, при­ветливую девушку; само ее присутствие вносило в су­ровую, наполненную учением жизнь воспитанников не­много той женственности, о которой с сочувствием го­ворили мсье Роделек и доктор Дерво. Жан Дони не мог не поддаться этому общему чувству по отношению к ней. Ведь он сам сказал: «Я знал от товарищей, глухо­немых, которые могли ее видеть, что она была очень красивая. Единственное, что могли отметить мы, сле­пые,— ее приятный голос».

Ах, господа, какие мечты, какие новые и пылкие чув­ства должно было вызвать в сердцах этих молодых лю­дей одно присутствие женщины! Но и ревность должна была появиться тоже. У Жана Дони она была двояко­го свойства: ревность мужчины, понимающего, что жен­щина, о которой он мечтает, никогда не будет принад­лежать ему, и в то же время ревность по отношению к девушке, занявшей его многолетнее место «покровите­ля» Жака. Сколько желчи в этих словах свидетеля: «По некоторым интонациям Соланж Дюваль — слух нас ни­когда не обманывает — можно было почувствовать, что за этой внешней мягкостью, которая могла ввести в за­блуждение зрячих, скрывалась железная воля!» Из-за этой ревности он сам себе противоречит в своих показа­ниях. Он любит Соланж и в то же время ее ненавидит. Он тоже явился сюда по своей доброй воле свидетельст­вовать против бывшего друга и тем самым — косвенно — против той, которая некогда отвергла его ухаживания. Это показания озлобленного человека. Известность, ко­торую спустя несколько лет приобрел Жак после выхо­да «Одинокого», только усилила эту злобу. Соперник не только остался единственным избранником Соланж, но слава придала ему еще больше значения в глазах лю­бимой женщины. Люди с такой душой, как у Жаиа До­ни, трудно переносят подобные вещи. То, что он приехал на свадьбу и сел за орган,— всего-навсего итог настой­чивых просьб мсье Роделека.

Узнав о преступлении на «Грассе», неудачливый со­перник Жан Дони решил, что час отмщения пробил. Он дошел даже до того, что свой добровольный визит к сле­дователю объяснил требованием совести. Воспроизвожу собственные его слова: «Должен ли я отмалчиваться, когда все думают, что Жак Вотье не способен совер­шить преступление, или, напротив, мне следует пока­зать, что это была не первая попытка для обвиняемого? Долг, как бы это ни было трудно по отношению к другу юности, к которому я сохранил добрые чувства, обязы­вал меня прояснить истину». Разве такие слова, господа присяжные, должен был бы произнести перед вами че­ловек, назвавшийся лучшим другом Жака Вотье в юно­сти?

Рассказ о пожаре — это изощренная ложь. Он совер­шенно не соответствует действительности, как с цело­мудренным достоинством дала нам это понять Соланж Вотье. Так же как и она, и брат Доминик, мы не будем распространяться об этом пожаре. Заметим только, что господин генеральный адвокат не преминул в своей ре­чи сослаться на лживые показания Жана Дони, утверж­дая, что случившееся на «Грассе» было не первой по­пыткой Вотье совершить преступление. По нашему скромному мнению, заключение господина генерального адвоката, не побоявшегося поставить в один ряд про­стую ссору между молодыми людьми и преступление, совершенное десятью годами позже, представляется по меньшей мере неожиданным.

Теперь мы переходим к разбору показаний свидете­лей со стороны защиты. Как бы странно это ни выгля­дело в глазах суда, мы не вполне удовлетворены этими показаниями, несмотря на выраженные в них чувства привязанности и уважения по отношению к подсудимо­му. У нас даже сложилось впечатление, что чрезмерная любовь такой матушки, как мадам Вотье, веселая бол­товня такого славного человека, как брат Доминик и доброжелательная проницательность такого опытного доктора, как мсье Дерво, могли заронить сомнение в ду­ши присяжных и больше навредили обвиняемому, чем ему помогли.

Мадам Симона Вотье изливалась перед судом с пылом раскаивающейся матери. Я тщательно взвеши­ваю свои слова: как и другие члены семьи, Симона Вотье в течение первых десяти лет пренебрегала несчаст­ным Жаком Интерес к нему проснулся, когда его уже не было рядом с ней. Тут она просто подчинилась тому странному чувству, благодаря которому мы открываем новые качества в покинувших нас людях. Тяжела вина Симоны Вотье: мать у которой нет ни малейшей привя­занности к своему несчастному ребенку,— чудовище. Ре­бенок это инстинктивно почувствовал и отдалился от женщины, присутствие которой ему сначала было без­различно, а потом стало невыносимо. Ничего нельзя было сделать, чтобы сблизить сына и мать,— показания Ивона Роделека и доктора Дерво не оставляют сомне­ний на этот счет. Всякие попытки сближения заканчи­вались плачевно. Если у кого-то из господ присяжных и были еще сомнения относительно характера взаимоот­ношений между сыном и матерью, они могли получить о них точные представления по тому равнодушию, с кото­рым обвиняемый отнесся к запоздалым слезам Симоны Вотье, умолявшей его защищаться и кричавшей перед всеми здесь о невиновности ее Жака.

В том, что мать убеждена в невиновности сына, нет ничего удивительного, но страдания Симоны Вотье — это, в сущности, только крик дважды раненного само­любия: во-первых, бешеная злоба от того, что другой, Ивон Роделек, заменил ее в сердце Жака, и, во-вторых, вполне понятное отчаяние от того, что имя, которое она носит, оказалось связанным с преступлением.

Мои слова у некоторых вызовут удивление: зачем же я тогда пригласил эту свидетельницу? Отвечу им, что место матери может быть только среди защитников. Лучше уж истерические упреки Симоны Вотье тем, кто, как она напрасно считает, украл у нее любовь ее ре­бенка, чем ненависть старшей сестры. Материнская ис­кренность Симоны Вотье, стыд за свое прежнее поведе­ние показали, что хотя в прошлом все члены семьи ве­ли себя как монстры по отношению к слепоглухонемому ребенку, но теперь по крайней мере один из них спосо­бен искупить свою вину. Как и я, вы, господа присяж­ные, забудете достойные сожаления чувства, выражен­ные по отношению к тем, кто имел более сильное, чем она, влияние на ее сына, и сохраните в памяти только образ этой несчастной, в бессильном отчаянии простер­шейся перед вами после восклицания: «Умоляю вас, господин переводчик, скажите ему, что мать здесь, ря­дом с ним, чтобы помочь... Мать, которая знает лучше кого бы то ни было, что он не способен убить... »

Я искренне полагаю, что мать должна догадываться, убивало ее чадо или не убивало. Для Симоны Вотье ее сын Жак — невиновен. Это свидетельство, которым пре­небречь нельзя.

Мсье Доминик Тирмон, симпатичный институтский привратник,— добрый человек и одновременно, как это часто бывает среди привратников,— добродушный бол­тун. Он с большим удовольствием и своеобразно пове­дал нам о сгоревшем садовом домике. Для него это был всего лишь несчастный случай, и не будем больше воз­вращаться к этому. Зато его разговорчивость оказалась нам полезной в другом отношении — подробно, в дета­лях он рассказал нам о чувстве цвета у подсудимого.