Марина Серова - Все о мужских грехах
Володя и его ребята вошли в помещение склада, вывели оттуда Зайцева и посадили в машину.
— Спасибо, Таня! — сказал мне на прощанье Киря.
— Пожалуйста, — усмехнулась я. — Если потребуется, у меня есть кассета с записью исповеди этого подонка.
— А! — отмахнулся Володя. — Я и сам все записал!
Он сел в машину, и они уехали, а я сказала в удивлении смотревшим на меня людям Андреева:
— Вот и все! Можете сообщить Семену Ивановичу, что я готова отчитаться перед ним в палате у Сандры. Так что пусть он отправляется туда, я скоро подъеду.
По дороге в больницу я остановилась и, достав из сумки визитку Фролова, набрала его номер.
— Павел Васильевич, это Иванова, — сказала я, когда он мне ответил.
— Что ж вы так долго! — в сердцах бросил он.
— Зато результативно! — сказала я.
— Ну? Где он? — тут же изменив тон, спросил он.
— В Тарасовском СИЗО — его только что взяли. Это все, что я могу для вас сделать, — закончила я.
— А большего от вас и не требуется, — хрипло сказал он. — И помните, что я ваш должник!
— Тогда сделайте так, чтобы тбилисскому адвокату Зурабу Гоглидзе жизнь медом не казалась, — попросила я. — Это гнида еще похлеще Зайцева.
— Слышал о таком и ничего возразить не могу — он, и правда, сволочь редкая, — согласился со мной Фролов и пообещал: — Ладно! Устрою я ему веселую жизнь! Обхохочется до слез!
«Ну вот! — подумала я. — Этот вопрос я закрыла, и осталось мне только отчитаться перед Семеном Ивановичем, а там… — я даже зажмурилась от предвкушения. — Буду отдыхать, пока не надоест!» И я поехала в больницу.
На этаже, где лежала Ванда, было не протолкнуться от охраны, а ее глава, Михаил Петрович Сазонов, сидел на стуле возле двери, что долженствовало означать, что сам Андреев уже там. Сновавшие по коридору врачи и медсестры недовольно хмурились, глядя на посторонних, но не смели ничего сказать, потому что вопрос о присутствии в больнице этой охраны решался не иначе как на самом верху. В палату меня пропустили беспрепятственно, и я, войдя, первым делом увидела по-хозяйски расположившегося около окна Андреева, рядом с ним его жену, напротив них возле сидевшей на постели светловолосой девушки устроились Иван и Манана Георгиевна, словно два противоборствующих лагеря.
— Здравствуйте! — сказала я всем, а потом обратилась к девушке: — Здравствуй, ясновельможная паненка Ванда Казимировна Стадницкая! Ты еще не забыла, что тебя так когда-то звали? — Все Андреевы непонимающе уставились на меня, а я, увидев ужас в глазах Мананы Георгиевны и Ванды, поторопилась добавить: — Не стоит волноваться! Считайте, что Виктор Зайцев навсегда исчез из вашей жизни и больше не причинит вам зла! Поверьте мне!
— Какая Ванда? — потрясенно крикнул Андреев.
— Сашенька?! — воскликнул Иван. — Тебя действительно Вандой зовут?
— Да, — тихо ответила она.
— Я вам сейчас все объясню, — пообещала я, пожалев одновременно о том, что здесь не будет кофе, да и курить нельзя, и, усевшись, начала: — Итак, в Белоруссии жила семья Стадницких, потомков древнего шляхетского рода, у которых было двое детей: сын Тадеуш Казимирович, который накануне Великой Отечественной войны был призван в армию и прошел ее всю до конца, и дочь Ванда, которую немцы угнали в Германию; и сколько ни искал ее потом Тадеуш, но так и не нашел. После войны он приехал жить в Абхазию к своему фронтовому другу Анзору Нинуа — вашему свекру, Манана Георгиевна, — я чуть поклонилась в ее сторону, — с чьей помощью потом и построил себе дом по соседству. В 1966 году он женился на Вере, вдове Степана Зайцева, настоящего зверя в человеческом обличье, который был убит милицией при задержании, и у них родился сын Казимир. Но дело в том, что у Веры был сын от Степана — Виктор, который не простил матери, что именно из-за нее погиб его отец, а уж Тадеуша возненавидел лютой ненавистью и, когда ему было двадцать лет, в ссоре убил отчима, а свою мать пырнул ножом, но она выжила. Виктора посадили, на суде он пригрозил, когда выйдет, извести весь род Стадницких. Шло время, Казимира призвали в армию, и он, служа близ Аральска, полюбил девушку Клару Вагнер, немку по национальности. Они поженились, и он привез ее в Сухуми, где 16 сентября 1987 года у них родилась дочь Ванда, названная так в честь сестры Тадеуша. Потом в Абхазии начались беспорядки, распался Советский Союз, и связь Клары с родителями прервалась. Со слов подруги твоей мамы, Ванда… Кстати, тетя Валя просила передать тебе привет и спросить, помнишь ли ты ее.
— Спасибо, — тихо ответила девушка. — Помню.
— Так вот, со слов Валентины я узнала, что Стадницкие собирались уехать к родителям Клары в Казахстан, потому что боялись возвращения Виктора, но их задерживала, как ни грустно мне об этом говорить, Вера, которая окончательно слегла и нуждалась в постоянном уходе. После ее смерти Казимир поехал в Тбилиси, чтобы оформить документы на выезд, но вскоре после его возвращения в Сухуми он и Клара были убиты, а Ванда исчезла. Как ты спаслась тогда, Ванда? — спросила я и тут же пожалела о своем вопросе, потому что девушка побелела как мел и откинулась на подушки, а Манана Георгиевна, пересев, обняла ее и прижала к себе. — Не надо! Не говори! — заторопилась я. — Это, в общем-то, совсем не существенно!
— Я скажу, — тихо сказала она, отпив воды, которую ей быстро поднес Иван. — Я ту ночь никогда в жизни не забуду! Она мне до сих пор в кошмарах снится! — Она смотрела прямо перед собой остановившимся взглядом и говорила, как механическая кукла. — Мне мама часто показывала фотографию Виктора и говорила, чтобы я, если увижу его, тут же убегала и пряталась, потому что это очень плохой человек, который желает нам зла. И я, хоть и маленькая тогда была, запомнила ее слова на всю жизнь. Той ночью меня разбудил грохот — это мама придвигала к двери стул и ставила на него пустые кастрюли, чтобы они загремели, если кто-нибудь попытается к нам войти. А потом раздались крики папы и еще какого-то мужчины. Я села на кровати, ничего не понимая, и тут пришла мама, которая прямо с порога велела мне молчать и не плакать. Я перепугалась и действительно не произнесла ни слова. Она взяла одеяло с моей кровати, отвела меня вниз по черной лестнице, открыла окно, дала мне сумочку и, сказав, чтобы я бежала к тете Манане, велела мне выпрыгнуть. Когда я оказалась во дворе, она бросила мне одеяло, чтобы я не простудилась, и закрыла окно. А еще она сказала мне, что, когда она поможет папе, то за мной придет. Но она за мной так и не пришла.
— А что за сумочка? — тихо спросила я.
— Такая небольшая, — безжизненным голосом сказала Ванда. — Мне всегда запрещали ее трогать… Мама говорила, что там лежат наши документы и, если они потеряются, то нам будет очень плохо… А тут она ее сама мне отдала… Но мне было страшно бежать через двор и сад к тете Манане, и я спряталась в кустах. Я еще долго слышала, как в доме кричали папа и мама… Она так кричала! Ее крик у меня до сих пор в ушах стоит! — тут она не выдержала и заплакала.
— Ну, зачем вам потребовалось ее мучить? — с ненавистью глядя на меня, заорал Иван. — Вы что, не видите, что ей больно все это вспоминать?
— Действительно, Ванда, — извиняющимся тоном сказала я. — Не надо больше об этом. Спаслась, и слава богу!
— Нет! — твердо заявила она. — Я доскажу! — И продолжила: — А потом все стихло. Я сидела в кустах, когда какой-то мужчина стал звать меня по имени. Мне было очень страшно, и я, может, вышла бы, если бы он не сказал, что он мой дядя Виктор. Тут я перепугалась уже насмерть и, кажется, даже не дышала. Он долго меня звал, а затем прошел через наш двор и направился к дому тети Мананы. И вскоре оттуда тоже раздались шум и ее крики. Она страшно кричала, совсем как мама. А потом снова все стихло! Мне было так страшно, что я просидела в этих кустах до самого утра, а затем пошла домой. Дверь была открыта… Я вошла и… — тут она часто-часто задышала, и Иван опять поднес ей воды, попросив:
— Сашенька! Не надо!
Но она на это помотала головой так, что ее волосы рассыпались, и сказала:
— Надо! — Она несколько раз сглотнула и стала рассказывать дальше: — Мама с папой лежали на полу… Вокруг была кровь… Я звала их, трогала, плакала, а они не шевелились… И вдруг я поняла, что кричу беззвучно, что у меня пропал голос… В отчаянии я побежала к тете Манане… Дверь в ее дом тоже была открыта, а она сама лежала на полу… Я подошла к ней, стала тормошить ее, и она пошевелилась… Я стала тянуть ее за руку, чтобы она пошла со мной и помогла маме с папой, — сквозь слезы говорила Ванда. — Ей было плохо, она стонала, а когда поняла, что я онемела, пришла в ужас. Она с трудом встала и пошла со мной к нам домой и, когда увидела… — девушка закусила губу и некоторое время помолчала. — Она сказала мне, что мои родители умерли и теперь моей мамой будет она. Я долго плакала… А она сказала мне: «Простись с ними, потому что больше ты их никогда не увидишь!» Я села на пол рядом с ними и все звала их, звала… А тетя Манана пошла наверх. Потом она спустилась, взяла меня на руки, потому что я все никак не хотела уходить, и унесла меня к себе… Там она меня умыла, причесала, одела — это она за моей одеждой наверх ходила, затем повела вниз и велела лечь на заднее сиденье ее машины. Она отвезла меня к дяде Мише и тете Свете, и я у них несколько дней жила, а потом они отвезли меня к тете Манане в порт и мы уехали на корабле. Вот с тех пор она и стала моей мамой, — тут она обессиленно закрыла глаза, и у нее из-под век покатились слезы.
