Анна Малышева - Задержи дыхание (сборник)
– Знаешь, сейчас тебе нужно подумать о том, чтобы найти хорошего доктора, а не о снах! – вспылила она. – В стране творится черт знает что, наш Людвиг Баварский совершенно рехнулся – все так говорят, денег нет, идет война, а ты, ты…
– Да я и был на войне! – закричал он в ответ. Рванул пуговицу, и та запрыгала по истоптанному паркету, который уже несколько недель не натирали воском. – Я там был!
– О, ты был… – иронически начала женщина, но муж схватил ее запястье и сдавил его:
– Замолчи!
– О господи! – вскричала она, когда ее швырнули обратно в кресло. – Теперь ты еще и бьешь меня!
– Погоди… – он присел рядом, крепко сжал ее локоть. – Я страшно виноват. Это не повторится. Это все из-за Отто.
– Из-за… – пробормотала Мина, пытаясь прибрать растрепанные волосы, – из-за… Кто он?
– Я не знаю! – в отчаянии застонал мужчина и, бросившись к окну, рванул створку на себя, хватая пересохшими губами воздух. – Он… Его даже еще нет. Как-то я заснул. А когда проснулся среди ночи, он уже был у меня в голове. Весь, целиком. Его будут звать Отто. Это будет в окопах на Марне.
– Где?!
– На Марне. Я не знаю где. – Мужчина не оборачивался, он глотал хлопья снега, запахивая на груди борта сюртука. – Совсем еще мальчишка, а рядом, в грязи, сидел его друг, Гюнтер.
– Кто? – в отчаянии приподнялась женщина. – Послушай… У нас среди знакомых нет ни единого Гюнтера!
– А у меня есть. – Муж несколько отдышался. – Блондин, приятное лицо, хорошая улыбка. Они вместе учились в школе, а уж оттуда их угнали на фронт.
У нее перехватило горло.
– А с другой стороны лежал труп, – упрямо продолжал мужчина. – Они только что ходили в атаку, но отступили. В того парня попало пуль двадцать. Ему тоже было семнадцать лет. И вот что я тебе скажу, они все безумно боялись идти в новую атаку. Было ясно, что многие не вернутся. И к тому же ведь наступил Новый год! И мальчишки хотели получить свой Новый год. Но у них не было ничего, кроме тетрадки со стихами Отто. И он решил развлечь ребят. Стал читать им стихи. Ну, хоть что-то, верно? Впереди – изрытое минами снежное поле. Правда, грязи там было больше, чем снега. Иногда взлетала осветительная ракета…
– Что-что?!
– А он читал.
Одиночество. Снег. Все ребята сошли с ума.В эту ночь между декабрем и январем – война.Новый год, и синяя смерть на твоем штыке,Кружка с замерзшим пивом – в твоей руке.И пока ты жив – отсюда ты не уйдешь,И за все, что стоит сотню, – получишь грош.
– Я ведь не писал этих стихов, – сказал мужчина после паузы. – Я их только записал. – Да, стиль не твой, – пробормотала Мина. – Когда я понял, что стихи постепенно стираются из моей памяти, я бросился записывать. Отто читал ребятам из голубой школьной тетрадки. Я побежал в магазин и купил такую же. А написано все было синими чернилами. Тетрадь была в клеточку. – Он на миг задумался, а потом удовлетворенно кивнул: – Точно, в клеточку. А на первых страницах – алгебраические задачи. За последнюю Отто даже не успели выставить балл. Угнали на фронт. А дальше – стихи. Не пропадать же бумаге… Знаешь, я могу восстановить его судьбу по стихам. Вот следующее. Полагаю, ему изменила девушка, которая осталась в тылу.
Забудьте своих невест. На самом делеЧестнее всех нас любит девушка из борделя.Любит солдата до смерти – ты завтра умрешь.Любит на все те деньги, что ей даешь.
– А потом его явно ранили, и он попал в госпиталь.
Ночь прошла. Полчаса до утра.Надо мной склонилась сестра,Будто смерть в оперенье беломНад забытым душою телом.
«Я вызову доктора Хонигбергера. Детей можно отвезти к маме, в Ингольштадт. А что дальше? Банковский счет пуст. Проклятые стихи, которые ему снятся, свели его с ума, разорили нас, но я не сдамся! Никакого Отто нет!»
Она встала и протянула мужу руку – чуть дрожащую, но все же ласковую, теплую:
– Пойдем. Я уложу тебя спать. Утром поговорим.
– Но уже утро! – его воспаленные глаза учащенно моргали. – Знаешь, ведь Гюнтера убили.
Мой друг уже не слышитСирены тяжкий вой,Мой друг уже не дышит,А я еще живой.
Ракета догорает,Мы встанем и пойдем.Мой друг лежит, и знает —Я думаю о нем.
– Ты говоришь, наш добрый Людвиг Баварский сошел с ума? – тихо спросил он после паузы. – Как жаль… Впереди – новый, страшный, безжалостный мир. Горе Германии! Горе всем!
– Умоляю, – жена теребила его длинные поседевшие волосы, плача, осыпала его руки поцелуями. – Пойдем спать! Ты разбудишь детей! Мы все читаем газеты, мы все знаем, что идет война, но нельзя же принимать все так близко к сердцу!
Он оттолкнул ее с силой, женщина чуть не упала. Его лицо исказилось, взгляд стал незнакомым. «Боже, что делать?! – она отступала шаг за шагом, то и дело спотыкаясь о подол шелкового платья. – Он не ударит меня! Этого не может быть! К доктору посылать в такой час рано, а сама я с ним уже не справляюсь. Дети проснутся, испугаются… Кончена моя жизнь! Кончена!»
– ТА война еще не идет! – кричал ее муж, колотя судорожно сжатым кулаком по столу, заваленному бесполезными бумагами. – А за ней, за ней будет… ДРУГАЯ!
* * *Ты читаешь письмо на кухне,Ты меня продолжаешь ждать,Если свет в окне не потухнет,Я смогу тебя отыскать.Я живу, пока ты читаешь,И пока этот свет горит,И пока ты еще не знаешь,На каком я фронте убит.
– И сколько тебе за это заплатят? – спокойно спросила женщина, заглядывая в опустевшую чашку. – Будь так любезен, налей еще чаю. Я как раз успею выпить вторую чашечку, а потом побегу на работу.
Он, как сомнамбула, сделал то, о чем его просили. С ноги слетела тапочка, мужчина с трудом ее подцепил, с отвращением оглядывая убогую комнату, которую они снимали уже третий месяц. Истертый до дыр линолеум, отсыревшие обои, ветхая мебель с блошиного рынка… Сборная дешевая посуда оттуда же – а дома они ели только на фамильном мейсенском фарфоре, серебряными вилками с вызолоченными гербами… «Дома… Дома больше нет. Что толку о нем думать! Надо еще сказать спасибо за то, что нас пустили в эту трущобу, – документы-то не в порядке. Все не в порядке».
Депрессия стала его обычным состоянием. Всеми делами занималась Ольга, с той самой поры, как они бежали из Германии. Зарабатывала одна она, умудрилась устроиться продавщицей в магазин грампластинок. Нелегально, конечно, потому что разрешения на работу у нее не было, и потому платили ей вдвое меньше. Если бы не ее энергия и выдержка, они бы давно пропали. А он… Ему снились сны. Реальной жизнью он, можно сказать, и не жил. На родине он был популярным журналистом. Одним из лучших в Баварии. Здесь, в Париже – никем. И он бы давно повесился, если бы не жена и не эти сны.
«Какой-то мальчишка. Отто. Первая мировая война. Так давно. На Марне. Это даже нелепо! И конечно, никто за это не заплатит».
Он смотрел на жену, которая, стоя у окна, читала при свете снежного зимнего утра исписанные страницы. Электричества она не включила. Удивительно, как быстро Ольга привыкла экономить! «А дома, дома… Чуть не ежедневно кабаре, такси, рестораны. Платье надевалось два-три раза, потом его дарили горничной. Я покупал жене подарки каждую неделю, без всякого повода, а что подарю на этот Новый год? У меня ни гроша. Пальто, что сейчас на ней, все еще выглядит шикарно, но через год… Что будет через год? Если она будет плохо одета, то потеряет работу. У нас постоянно ни гроша. Я не дружу с французским языком, и к тому же про меня кто-то пустил слух, что я писал статьи для нацистов. Я?! Оправдываться бесполезно. Конкуренция среди эмигрантов беспощадная. Это сделал кто-то из своих. На Новый год я хотел бы подарить ей перчатки. Она часто выходит, ей нужны перчатки, а она их забыла дома. Я помню, как мы убегали ночью, как метались по квартире, роняя стулья, пытались захватить самое необходимое, а в результате взяли самое ненужное. Мне кто-то позвонил и шепотом сообщил, что меня собираются арестовать. Мы заказали такси, но боялись даже шофера. До вокзала не доехали, Ольга хотела замести следы. Вышли где-то на перекрестке, пересели в другую машину. Потом вокзал, поезд, и дикий страх всю дорогу до границы: а вдруг остановят?! Когда в купе неожиданно заглянул продавец сигарет, Ольга чуть сознания не лишилась. А потом Париж, и это медленное гниение на шестом этаже, в комнате без воды, туалета и лифта. Перчатки… Я даже не могу подарить своей жене перчатки! Она оставила их в прихожей, на подзеркальнике. И вот теперь надо копить на новые. Копить на перчатки! Те были из саксонской кожи, а теперь мы едва можем купить шерстяные!»
«Как долго она читает… Даже по спине видно – ей не нравится. Да и что тут может нравиться? Я совсем бесполезен. В такой Германии мы жить уже не сможем, а в Париже никому не нужны. Нигде не нужны, и дома у нас больше нет. Самое смешное, что мы с ней и не евреи, и не коммунисты! Она дворянка, я – незаконный сын разбогатевшего лавочника и кафешантанной певицы. Все наши предки чистокровные арийцы, но это ничего не меняет».
