Татьяна Устинова - Пять шагов по облакам
— Что это вы, Петруша?! Не май месяц на дворе, я уж голландку собиралась затопить! Вот моя мать, она у балерины Истоминой служила, так они всегда голландку топили, когда холодно было, а вы все экономите, все гроши ваши жалеете!
Свет фар погас, желтые прямоугольники света пропали.
Стараясь не шуметь, она проворно вылезла в окно, повернулась и тихо притворила створки.
Вокруг не было ни души.
Ни проблеска света, ни звука, ничего.
Впереди росли кусты, а за ними обветшалый штакетник, и Мелисса, перебирая руками и прислушиваясь, нашла дырку, раздвинула гнилые штакетины, пролезла и оказалась на дороге, залитой синий лунным светом.
Луны было очень много, глазам и изнемогшему мозгу показалось, что полнеба занято луной, и Мелисса решила, что увидеть ее под таким ярким, почти непристойным светом будет очень легко. По дороге идти нельзя.
Она пробежала немного, остановилась, задыхаясь, и вдруг увидела шоссе.
Оно было очень близко — рукой подать. Самое обыкновенное шоссе. Горели фонари, приглушая свет оглашенной луны, и машины шли довольно плотно.
На этом самом шоссе было большое движение!..
Только бы добраться туда, туда, где люди, где идут машины, где сияет электрический свет, и, спотыкаясь и падая, и поднимаясь снова, она побежала к этому спасительному шоссе и тут сообразила, что туда нельзя!
Нельзя ни за что на свете!..
Как только тот обнаружит, что она исчезла, он кинется ее догонять, искать, и непременно решит, что она сдуру бросилась на шоссе, а там никто не спасет, не поможет! Кто остановится, если грязная, бредущая по обочине женщина станет голосовать?! Никто и никогда, особенно по нынешним временам.
Там спасительный свет и идут машины, но туда нельзя ни за что!..
Мелисса Синеокова остановилась, секунду постояла на пустынной проселочной дороге, залитой лунным светом, и бросилась в лес, который черной громадой подступал прямо к обочине.
Она бросилась в лес, затрещали ветки, и Мелисса вновь остановилась, чтобы глаза привыкли к темноте.
Врешь, не возьмешь, думала она ожесточенно… Я победительница. Я спаслась, а вы оставайтесь в вашем склепе с сумасшедшими старухами и пружинными кроватями! А мне надо домой. Мне надо к Ваське — сказать ему про мою любовь!..
Она пробиралась уже довольно долго и отошла далеко, когда тишину ночи, нарушаемую только отдаленным шумом шедших по шоссе машин, вдруг пронзил вой.
Это был нечеловеческий, почти звериный вой, и до нее дошло, что тот обнаружил, что склеп пуст и пленница пропала. Звук был не очень громкий, и Мелисса поняла, что ушла уже довольно далеко от избы с привидениями.
— Так тебе и надо, сволочь, — прошептала Мелисса и вытерла пот со лба. — Так тебе и надо!..
Уже стало светать, когда она вдруг дошла до заправки.
Внизу было еще темно, но небо уже поднималось, и чувствовалось, что ночь перевалила за середину и скоро грянет спасительное завтра.
На заправке горел свет и не было ни одной машины.
Мелисса выбралась из леса, осмотрелась — на шоссе тоже никого не было, кинулась и перебежала асфальтовое пространство.
Толстая девушка в теплой кофте дремала за стеклом и вытаращила глаза, когда Мелисса постучала. Вытаращила глаза и нажала кнопку на переговорном устройстве.
— Извините, пожалуйста, — сказала Мелисса Синеокова. — У меня машина сломалась. Там, — и она махнула рукой вдоль пустого шоссе. — Можно мне позвонить?
— А чего, своего телефона нету, что ли? — вопросил динамик голосом толстой девушки и зевнул.
— Забыла. — Мелиссу вдруг сильно затрясло, и она стиснула руки в карманах измазанной джинсовой куртки.
Толстая девушка по ту сторону жизни пожала плечами в нерешительности.
— Я вам заплачу, — вдруг сообразила Мелисса. — У меня же деньги есть!
Она полезла во внутренний карман и достала сто долларов, которые всегда припрятывал туда Васька — на всякий случай.
— Знаю я тебя, — говорил он. — Кошелек потеряешь и будешь милостыню просить! Видишь? Вот деньги! Я их тебе кладу во внутренний карман. Поняла?
Она всегда смеялась и отмахивалась.
— Да не надо мне ваших денег, — сказал динамик неуверенно. — Звоните!..
Окошко открылось, и в него просунулась нагретая телефонная трубка.
— Спасибо! — закричала Мелисса. — Я сейчас, я быстренько!..
Ошибаясь и не попадая разбитыми пальцами в кнопки, она набрала номер.
Пока телефон раздумывал, соединить или нет, она ждала, и эти несколько секунд были самыми длинными за всю жизнь Мелиссы Синеоковой, знаменитой писательницы.
Телефон сжалился над ней, и длинный гудок ударил ей в ухо, и она закрыла глаза. Он не успел загудеть во второй раз, когда трубку сняли.
— Да.
— Это я, — сказала Мелисса. — Я жива. Все в порядке. Ты только теперь быстрее приезжай, пожалуйста.
Тут она сообразила, что понятия не имеет, куда нужно приезжать, и наклонилась к окошку.
— Девушка, милая, — жалобно спросила она, — вы мне только еще скажите, где я нахожусь?..
* * *— В заднице, одним словом, — договорила Любанова. — И пусть заткнутся все, кто думает, что у нас все распрекрасно-хорошо!
— Да никто так и не думает, — пробормотал Констанинов.
Он примчался пять минут назад и теперь изображал очень деловой вид. Лере не удалось с ним перекинуться ни словом, и вопросов у нее было очень много, и все — без ответа.
Она видела, что креативный директор чем-то очень встревожен, но расспрашивать наскоро и прилюдно не желала. Кроме того, он должен понять, что она очень на него сердита. Так сердита, что даже заговаривать с ним не желает!
— У кого какие соображения?
Соображений не последовало, зато в кармане у Константинова очень некстати, зазвонил телефон.
Не ответить Константинов не мог. Он был «продвинутый», и все звонки в мозгах его телефона были поделены на «группы» и в зависимости от «группы» издавали разные звуки.
Романтическая мелодия из «Бандитского Петербурга» свидетельствовала о том, что на проводе «семья». «Семью» он не мог оставить без внимания.
— Да, мам!
Лера Любанова проводила его мрачным, словно угольным взглядом. Лере Любановой решительно не нравилось все то, что креативный директор проделывал в последнее время.
— Мам, говори быстрее, я на совещании.
— Ну, тогда перезвони, когда сможешь.
Этого Константинов терпеть не мог! Вот теперь он должен думать, зачем она звонила и не случилось ли чего, а потом, не дай бог, он забудет перезвонить, мать обидится, он рассердится и так далее.
— Мама, быстро говори, чего хотела!
— Ну ты же занят!
— Мама, я уже вышел в коридор. Специально. Говори. Что?
— Саша, у Леночки закончилось Фемара. Я просто тебе напоминаю. Купи и завези нам, если можно, сегодня. Понял?
Константинов понял. Про лекарство он и в самом деле забыл, а не должен бы забывать.
Несколько лет назад случилось несчастье. У сестры вдруг обнаружилась «онкология», и это слово, почему-то казавшееся Константинову похожим на свернувшуюся холодными пыльными кольцами очковую змею, стиснуло семью со всех сторон. Мать в один день изменилась необратимо, непоправимо, окончательно, и вдруг оказалось, что отец уже не отец, а пожилой дедок, шаркающий по лестнице подошвами старомодных ботинок, и Константинов решил, что Ленка непременно умрет, и тогда — все.
Что «все», он не знал, но знал, что — «все», точка.
Присутствие духа сохранила только сама сестра:
— Рак груди — излечимая болезнь, — твердила она с попугайской уверенностью, и никто не смел ей перечить, и все делали вид, что верят, и бодрились.
А потом она нашла препарат с названием, больше похожим на название духов — Фемара. Врач в больнице сказал, что хороший препарат, снижает риск рецидивов, и улучшает, и поддерживает на сколько-то процентов больше. Вот в препарат родственники уверовали гораздо сильнее, чем в Ленкины заверения, что все обойдется.
И препарат не подвел! После операции прошло уже… лет пять прошло, и все — тьфу, тьфу, тьфу! — в порядке. Ничего, обошлось, и Константинов и его семья свято верили в то, что обошлось именно потому, что Леночка регулярно принимала эту самую Фемару.
Ее покупка была делом не только первоочередным, но еще и «семейным».
Константинов сказал матери, что непременно сегодня купит и привезет, и вернулся в кабинет главного редактора, где Любанова, злая как пантера, сверкала голубыми грозными очами.
Лев Валерьянович Торц излагал свои соображения относительно подложного договора, который он так неосмотрительно подписал, но… и он особенно подчеркнул это «но» загустевшим голосом, не по своей вине и даже не своему недосмотру, а исключительно в силу обстоятельств, которые оказались «выше его понимания».
Константинов хотел было вставить, что все до одного обстоятельства находятся выше понимания Льва Валерьяновича, но остановился. Усложнять и без того сложную обстановку не входило в его планы.
