Татьяна Устинова - Где-то на краю света
– Кто же тебе скажет? Ты пришлый человек, чужак. Московское начальство.
– Ах, ну да, конечно! Слушай, а ты Тане позвонил, что со мной все в порядке? И Алене? И Литвиненко?
– Все в курсе, что ты нашлась. Включая библиотекарей и пограничников. Сан Саныч, полковник Багратионов, скомандовал «отбой». Тебя же все искали!.. Весь город.
Тут она остановилась, взяла его за какие-то очередные шкуры, в которые он был одет, притянула к себе и сказала, глядя в глаза:
– Ну, нашел-то меня все равно ты!
– Лиля!
Баня в брюхе у гренландского кита оказалась самой настоящей, с печкой, широкими полками – и от печки, и от полков несло ровным плотным жаром, – ушатом и ковшиком для воды. Еще были веники, замоченные в кадушке, почему-то из елки.
– Это не елка, – сказал Олег, когда она спросила. – Это стланик, полярная сосна.
– Там были такие ветки. В печке. Сухие! Они сразу занялись, когда я спичку сунула. А я думала, не разожгу никогда! И все там было: и спички, и чайник, и водка…
– В таких местах всегда оставляют что-то для тех, кто может попасть в беду, – сказал Олег сухо. – Хотя тут до города рукой подать, но на всякий случай… И видишь, пригодилось.
– Мы отнесем туда водку?
Он не ответил, шуровал кадушками, переставляя их с места на место. Лиля стояла босиком на горячем лиственничном полу в его вчерашних брюках для сноуборда и футболке, надетой наизнанку. Никакого халата в хозяйстве Олега Преображенцева не нашлось.
– Смотри, я здесь скамейку поставил. Попаришься и залезешь.
– В кадку?! – Она подошла и заглянула. В горячей воде извивалось что-то длинное и коричневое.
– Это ламинарии, морские водоросли. Лучше всего обернуть ими ноги и руки.
– Зачем?!
Как только он вышел, прикрыв за собой дверь, Лиля содрала с себя одежду, пошвыряла ее на пол и ринулась в парную, где пахло хвоей и горячим деревом. Вдруг вернулось ощущение тела, о котором она как будто забыла на время, и ощущение это было болезненным, саднящим. Она долго грелась, и боль и маета постепенно уходили из мышц, а потом ожесточенно терла себя мочалкой, особенно ноги, которые все никак не оттирались. Она все терла и терла, поливалась горячей водой, и это было такое блаженство!.. Шею защипало, когда она и ее потерла, и Лиля подумала – как хорошо, что щиплет! Это значит, что она жива, что тот злой человек не задушил ее до смерти!
Из коротких волос вымывались труха и иголки, как будто она прожила в лесу много дней, и под волосами тоже было больно, и она вспомнила, как драла себя за них, пытаясь спастись от снежных пауков.
Не было никаких снежных пауков!
В кадушку с водорослями она залезла осторожно. Коричневые ламинарии всколыхнулись, и сразу запахло морем и курортом.
Она возьмет отпуск на радиостанции «Пурга» и поедет на курорт.
Морской.
И будет лежать на пляже с Олегом Преображенцевым.
Ничего более несовместимого, чем пляж и Олег Преображенцев, представить себе нельзя.
Пожав плечами – на предмет Олега и пляжа, – Лиля стала аккуратно наматывать длинные полосы сначала на ноги, потом на руки. Они наматывались легко и приятно.
…Не будет никакого пляжа. Не будет никакого Олега. У Лили Молчановой есть любимый. В Москве.
Кажется, любимый и, кажется, в Москве.
Кажется, есть.
Да ну их к черту, и Москву, и любимого!
Лиля вылезла из кадки, когда вода стала остывать, подивившись тому, что болезненных ощущений не осталось вовсе – как будто никто не бил ее, не душил и не тащил за шею по снегу! Должно быть, кадка с водорослями – нечто вроде той самой гадости, которой Таня мазала ее ошпаренные ноги. Чудодейственное средство.
Вещи – ее собственные, из чемодана! – кучкой лежали в кресле, и Лиля напялила их, радостно недоумевая, откуда они здесь взялись.
Даже удалось сделать прическу! На полке она обнаружила фен, который немного подпортил ей настроение. Олег Преображенцев решительно не походил на мужчину, который сушит волосы феном после бани.
Впрочем, любую женщину из его жизни Лилия Молчанова вытурит. Просто вытурит, и все. Он принадлежит только ей. Ей одной он мог сказать, войдя в землянку: «Лиля, это я!»
– Олег, ты где?!
– С легким паром.
Он показался в конце коридора.
– Что ты так смотришь? И откуда взялись мои вещи?
Она была отмытая, раскрасневшаяся, короткие темные волосы завивались колечками. Она очень походила на ту московскую фифу, которую он увидел в вестибюле радио «Пурга» первый раз.
Женщина с другой планеты. Вскоре звездолет заберет ее.
– Вещи привезла Таня, – сказал он негромко. – Я ее попросил, и она привезла. Ты… очень красивая.
– Я-а-а-а? – удивилась Лиля. – Я да-а-а! Я очень красивая!
Она стремительно подошла к нему, обняла и прижалась вся, с головы до ног.
Надежно пристегнутая упряжка дрогнула и рванула. Все фалы, постромки, алыки и вертлюги натянулись и зазвенели.
Лиля Молчанова потерлась щекой о его скулу, сначала с одной стороны, потом с другой.
Он весь подрагивал, смуглое лицо залилось темным румянцем.
– Почему у тебя щетина светлая, а волосы такие черные?
– Да.
– Ты волосы феном сушишь? У тебя там фен!
– Да.
Упряжка вот-вот сорвется. Каюр ее не удержит.
– Я тебе сначала понравилась, а потом разонравилась.
– Да.
– Скажи что-нибудь на своем языке.
Он сказал.
– Что это значит?
Он не стал переводить.
Лиля взяла его за шею и притянула к себе. Он дал себя притянуть.
– Ты все знаешь, – сказала она ему в ухо. – Ты все знал с первой минуты.
– Да.
– Как я рада тебя видеть, Олег.
Он прижал ее к себе так, чтобы ни в чем не оставалось никаких сомнений – впрочем, их и не осталось. Звездолет улетит, но до него еще есть время. Да и это короткое время не принадлежит им, но, может быть, достанется какая-то его часть.
До тех пор, пока «зима не погонит нас в другие места», так говорил кит в древней легенде.
– Там люди ждут.
– Какие люди, я не хочу никаких людей! Я хочу… тебя.
– Ты меня получишь.
– Олежка!!! – заревели из глубины дома. – Где ты застрял-то, айфон мне в руку! Чего там пострадавшая наша?! А?! В кадушке твоей знаменитой утопла?!
– Люди, – сказал Олег Преображенцев и поцеловал Лилю Молчанову в губы. – Там люди. И их много. – А потом добавил непонятное: – Звездолет пришел.
И отстранился. Лиля потянулась за ним, чтобы еще раз поцеловал, ну, нельзя же на этом останавливаться, черт возьми, это нечестно!.. Он не дался, взял ее за руку, и следом за ним она выскочила в ту самую огромную комнату, где давеча пила чай, сидя на шкуре белого медведя с человеком из тундры.
В комнате было полно народу, и все разговаривали. Она с разгону влетела и остановилась. Что тут началось!..
– Лилек! Как ты нас всех напугала! И похудела! Лева, смотри, она похудела! Это от переживаний! А шея? Да что это такое делается, а?! Бедная девочка, нужно срочно помазать ее китовым жиром!
– Таня, ну что ты кудахчешь на манер той самой индейки? Нормальный ребенок, в целости и сохранности. А фельдшер Щупакин еще в семьдесят восьмом году говорил…
– Ну тебя с твоим фельдшером, Лева!
– Здравия желаю, Лилия Алексеевна! С благополучным возвращением! Задали вы нам всем работы!
– Мы же ничего не знали! Мы же ничего не поняли! Лев Михайлович приехал и сказал, что ты пропала, что ты дома не ночевала, а метель! А потом стали по радио объявлять на всю Чукотку, и пограничники даже…
– Ален, подожди, не тарахти! Лиль, ты совсем ничего не помнишь, что ли? Ну, как тебя… того…
Со всех сторон ее обнимали, целовали, прижимали и громко говорили, почти кричали, перебивая друг друга, и растерявшаяся Лиля поворачивалась в разные стороны, и тут ее опять целовали, обнимали, всматривались встревоженно, и столько радости было на лицах, и столько восторга от того, что она спаслась, жива, вернулась!
…Мама и коммунальный сосед Лев Мусаилович любили ее изо всех сил, баловали, ругали, беспокоились. Они тряслись над ней, переживали за нее, гордились ею, считали «необыкновенной девочкой», редкой умницей и писаной красавицей. Когда она выросла, их приставания и замечания – правильно ли живет, все ли благополучно, оценены ли все необыкновенные девочкины достоинства как следует – стали забавлять и раздражать ее. Из крохотного мирка, в котором она была центром, альфой и омегой, радостью и надеждой – «мама, я проснулась!» – она переселилась в большой мир, где всем было на нее наплевать – в большей или меньшей степени. Она никогда об этом не задумывалась и не печалилась о несовершенстве этого большого мира, и именно сейчас, в эту самую секунду, в комнате приземистого полярного дома со шкурой белого медведя на полу, когда малознакомые люди радовались ей, как самому родному и важному человеку, она вдруг все поняла.
Несовершенство и равнодушие той планеты, где она жила раньше, не казались ей ни странными, ни опасными – ей ведь тоже было на всех наплевать.
