Искушение прощением - Донна Леон
Прежде чем Брунетти успел задать вопрос, Клаудиа сказала:
– Я восхитилась ее благоразумием и тем, как хорошо она умеет хранить секреты. И призналась, что, конечно, тоже не прочь узнать, как можно сэкономить, потому что косметика – моя страсть, и мне хотелось бы пользоваться самой лучшей. Потом сделала несчастное лицо и посетовала, что мало что могу себе позволить с такой зарплатой.
Брунетти слушал ее зачарованно, как питон – дудочку факира.
– Я еще немного поулыбалась и сделала пару комплиментов. Синьора Гаспарини смерила меня таким до-олгим взглядом и спрашивает: «А принимаете ли вы лекарства?» Я не сразу сообразила, к чему это, потом говорю: «Да, принимаю. У меня проблемы по женской части». – И, улыбаясь собственной изворотливости, Клаудиа произнесла: – После такого даже женщины вопросов не задают.
Гвидо усмехнулся и покачал головой.
– Она сказала, что попытается мне помочь, но должна все хорошенько обдумать.
– Если потом сможет вспомнить свое обещание, – невольно заметил Брунетти.
– Гвидо, не будь таким вредным.
– Мои извинения!.. И что же ты на это ответила?
– Что буду на седьмом небе от счастья. И получила приглашение на чай, – улыбнулась Гриффони. – Подкрепленное намеком на то, что хорошо бы захватить с собой сладости – для нее и Беаты.
Брунетти подумал, что его матушка наверняка восхитилась бы ими обеими.
– И когда же чаепитие?
– В следующий понедельник, в три.
Клаудиа оттолкнулась от перил и стала спускаться по лестнице.
21
Уже возле самой церкви Гриффони сказала:
– Интересно, почему она так ее не любит?
– Расшифруй, пожалуйста, – попросил Брунетти.
– Почему профессоресса Кросера так не любит синьору Гаспарини? Беспомощную старушку, которая как может сражается с болезнями и стариковской слабостью и уже не в силах сама контролировать свой быт?
– Это причины для того, чтобы пожалеть человека, Клаудиа, а не полюбить его, – сказал Брунетти, заранее зная, как нравоучительно это прозвучит.
– А что такое ревность, ты знаешь? – засмеялась в ответ Гриффони. – И чувство собственничества?
– Муж профессорессы неделями работает в Вероне, – подхватил Брунетти, – а когда приезжает домой, жена узнаёт о том, что его тетушка требует немедленно прийти к ней и помочь с тем или этим. Ты это имеешь в виду? – И, не дав ей ответить, продолжил: – При таком раскладе вполне естественно, что синьора Кросера считает старушку назойливой, требовательной и эгоистичной по отношению к собственному племяннику.
Клаудиа круто развернулась, буквально загородив ему дорогу:
– Да, она такая и есть. Но бога ради, она его родная тетка!
С каждым словом Клаудиа говорила все громче, и Брунетти заметил, что на них оглянулась случайная прохожая. И едва он успел подумать, что в Гриффони говорит южная кровь – еще бы, ведь речь идет о семье! – ее голос вдруг стал тихим, почти ледяным:
– А еще есть квартира. Ты сам все видел: верхний этаж дома, расположенного напротив церкви Кармини, не меньше двухсот пятидесяти квадратных метров, с видом на канал, и сад на заднем дворе! – Формулировка сделала бы честь самому оборотистому риелтору, а Брунетти повидал их немало. – И кто, по-твоему, все это унаследует? А, Гвидо?
Маленькое уточнение: сейчас Клаудиа говорила не просто как оборотистый риелтор, а как оборотистый риелтор-венецианец, который смотрит на жизнь через призму выгодного местоположения и метража. Однако озвучивать эту ремарку Брунетти не стал. Вместо этого, вспомнив, как мало внимания старуха уделила Гриффони в момент знакомства, он спросил:
– Она добилась твоего расположения. Как ей это удалось?
– Потому что эта дама – крепкий орешек, – без колебаний ответила Гриффони. – А еще потому, что, когда я дала понять, что мы с тобой пара, но не женаты, она ничуть не возмутилась – необычная реакция для человека ее поколения. И еще ей понравилось, что я не венецианка.
– Почему это так важно?
– Потому что у меня нет местных предубеждений. Это значит, что я выслушаю ее, не вспомнив при этом, что в году эдак тысяча девятьсот тридцать седьмом брат ее прадеда обманом выманил у кузена моего прадеда двадцать акров земли в Доло!
Брунетти оценил юмор коллеги и сказал, смеясь:
– Ты многое успела узнать о венецианцах, правда, Клаудиа?
Она вернула ему улыбку.
– Не так уж вы отличаетесь от нас, хотя неаполитанцы обычно копают глубже пяти-шести поколений, чтобы найти причину своего стойкого мнения о человеке, даже позитивного. – И после короткого раздумья Клаудиа произнесла: – Удивительно, но почти все, что говорила синьора Гаспарини, было в пользу окружающих: почему она им симпатизирует и доверяет.
– Кому конкретно?
– У нее целый список: ее замечательный дядюшка Марко; семейный доктор; подруга Анна Марколини; два торговца сырами на рынке Риальто; синьора Ламон, живущая этажом ниже. – Клаудиа немного помолчала, припоминая. – А еще – усатый торговец рыбой с кампо Санта-Маргерита. – В ответ на недоуменный взгляд Гвидо она пояснила: – Ходят слухи, что он иногда торгует вчерашним товаром, но синьора Гаспарини готова поручиться, что это ложь. Ее семья шестьдесят лет покупает рыбу у его семьи!
Удержаться от смеха было невозможно.
– Все мы, венецианцы, такие! – сказал Брунетти.
На что Гриффони ответила:
– Но и мы тоже.
Мир был восстановлен, и они пошли дальше.
– Я не сказала, что возглавляет этот список провизор – дотторе Донато. – И, видя, что тут нужны пояснения, Клаудиа продолжила: – Это владелец аптеки Farmacia della Fontana, той самой, где были выписаны купоны. Его фамилия напечатана на каждом из них, внизу, вместе с кодом налогоплательщика, адресом и номером телефона.
– Что еще она тебе рассказала?
– Что он потомок дожа, правившего в семнадцатом веке тридцать пять дней, и она счастлива быть его клиенткой. – Гриффони хмыкнула, словно сама себе не верила. – Я знала, что у нас в Неаполе любят титулы, но у венецианцев это просто мания!
– Может, это из-за шапочек, которые носили наши дожи? – предположил Гвидо с каменным лицом.
Клаудиа остановилась, посмотрела на него и засмеялась.
– Впервые вижу венецианца, который при упоминании о доже не затрясся и не выпучил глаза от восторга! Ты правда местный?
Сохраняя все фонетические нюансы диалекта, унаследованного от прадедов, Брунетти произнес:
– Noialtri semo zente che no se lassemo strucar le segole in te i oci.
– Что это значит? – спросила Гриффони.
– В общих чертах: «Мы никому не позволим нас одурачить».
Клаудиа явно попыталась прокрутить в уме эту фразу и перевести ее на итальянский. Напрасный труд.
– А по-моему, это может означать что угодно, – сказала она.
Гвидо этот эффект вполне устроил: вы еще не все о нас знаете! Его собственные отпрыски испытывали больше трудностей с венециано, нежели с итальянским – возможно, потому, что они с Паолой говорили с детьми по-итальянски. Что, однако, не помешало Раффи и Кьяре перенять местный диалект от одноклассников.
Возвращаясь к основной теме разговора, Брунетти спросил:
– Синьора Гаспарини сказала что-нибудь еще о провизоре?
– Да. Она ходит к нему уже несколько лет, так что он ставит ей диагнозы не реже, чем ее собственный доктор.
Тучи без предупреждения разошлись, и кампо Санта-Маргерита утонула в солнечном свете. Сразу же стало теплее.
– Посидим чуть-чуть, – предложила Гриффони, направляясь к длинной скамейке, которых на площади было множество.
Клаудиа села, скрестила руки на груди и вытянула ноги. Брунетти устроился рядом, вполоборота к ней – приятели, решившие поболтать.
– У меня две тетушки, – сообщила Гриффони, глядя на свои ноги, а не на собеседника. – У обеих Альцгеймер. Вернее, начальная стадия заболевания. Обе перескакивают с темы на тему, неожиданно, без всякой логики. Говорят о рыбе и вдруг – о железной дороге, или о своих детях, или о жвачке
