Йенс Шпаршу - Маска Лафатера
Сходство этого типа на экране с гориллой еще более усилилось.
— Даже если бы ты появился здесь с наклеенной бородой, в солнечных очках и тому подобное, для «Зорро» это теперь скорее всего не составило бы затруднения. Мы успели над ним основательно поработать. Ну да ладно.
Наконец-то обезьянья морда растворилась в милосердной тьме.
— Жаль. Я бы сама с радостью подъехала в студию. Но сегодня у нас возникли кое-какие проблемы с клиентурой. В последнюю нашу программу все-таки бесконтрольно вкралось несколько мелких ошибок.
Представив себе эту картину, я слегка скривил рот.
Магда посерьезнела:
— Уверяю тебя, когда все заработает так, как мы задумали, можно будет создавать настоящие физиограммы. Ведь в лицах же так много… как тебе объяснить… намеков. Эскизов. Но если эти линии подчеркнуть, усилить их — у тебя, например, оттенить подвижность мускулов в области нижней челюсти, — получается уже портрет. И мы видим: ага, порывист, чересчур порывист.
Она пристально смотрела на меня.
— Ну что ж, — сказал я, — тогда приступим.
Я положил на колени свой портфель, открыл его и вынул конверт. Мне хотелось как можно быстрее произвести обмен, а потом… смотаться.
— Хочу сразу тебя предупредить: я могу предложить только копию.
— Я так и думала. Да! Уже тогда, в Цюрихе, я подозревала: такой, как ты, непременно должен коллекционировать автографы. У меня и сомнений не было.
— К сожалению, ксерокс тоже оставляет желать лучшего, — тихо добавил я.
— Главное, чтобы читалось.
И вот Магда приняла конверт у меня, а я у нее.
Она подержала его в руке, повертела перед носом, точно принюхиваясь.
— Ну нет, — внезапно провозгласила, — так не пойдет. Чересчур уж формально, словно передача денег у мафии.
Она встала, обошла стол и поцеловала меня в лысый лоб.
— Спасибо, — шепнули ее губы где-то там, наверху. В ушах моих зазвенели колокола.
— Магда, — сказал я и, выпрямившись, поднялся с кресла, — ты не обидишься, если я буду с тобой откровенен?
— Нет, конечно.
— Слушай, мне пора. Мой поезд. Я очень тороплюсь.
Я сумел уже окончательно встать, вернее, выпутаться из вишнево-красного кресла.
— Заказать тебе машину?
— Спасибо, спасибо, я и так найду дорогу.
Я старался не допустить, чтобы мой уход выглядел бегством. И все же, быстро, энергично пожав изумленную руку, я не в меру торопливо покинул ее кабинет.
Лифтом не воспользовался, ибо в данном случае я вполне мог при определенных обстоятельствах угодить в ловушку… «Стоять! Вот он и попался — вандал! Похититель рукописей!»
Я беспрепятственно достиг холла, и вот наконец-то дверь.
Почувствовал: за мной наблюдают. Незаметно, на ходу, оглянулся еще раз. И увидел над входом — «Зорро». Холодный стеклянный глаз, нагло блестевший мне в спину.
Глава семнадцатая
Дальнейшие события развивались очень быстро.
Я стоял в кухонном отсеке своего «курятника», пребывая в нерешительности и пожевывая печенье. Мои коренные зубы медленно перемалывали сухую, крошащуюся материю.
Свой третий набросок от первой до последний строчки я давно переслал Хафкемайеру. Таким образом, полученное от фрау Сцабо прощальное письмо Энслина — оно, кстати, оказалось копией из Государственного архива кантона Цюрих, которую я мог бы при желании раздобыть и сам, — я в нем использовать уже не сумел, к тому же это письмо, довольно сумбурное, не содержало, с моей точки зрения, ничего особенно нового. Разве что одно предложение, где речь заходит о каком-то «плане». С переводом последних фраз мне помогла местная преподавательница латыни.
Необузданный юнец, полный трепетного нетерпения перед грядущим, отвергнув объятия мудрейшего Провидения, избирает собственные пути, которые, подобно крыльям орла, вознесут его к храму Величия. Да исполнит же гордость душу его и подготовит ее к полету. Быстрее ветра воспарит он к безоблачным вершинам, и льстивая молва возвестит миру о его славе. Паря в вышине над головами своих сограждан, горделиво взирает он на сии ничтожные создания. Полон приятных фантазий и надежд на завоевания куда большие, обдумывает он ненароком будущее, еще более лучезарное и прекрасное. Но прежде, нежели довершит он свой план, содрогнется душа его, отравленная ядом себялюбия, и ляжет, погребенная под печальными руинами его сумасбродства и безумия.
Non possidentem multa vocaverit Recte beatum. Rectius occupat No men beati, qui deonim Muneribus sapienter uti, Duramque callet pauperiem pati, Peiusque letoflagitium timet.
Того, кто не многим владеет, назовет он поистине счастливым. С большим же правом (досл.: правильней) на звание счастливца претендует тот, кто мудро умеет использовать дары богов, и терпением превозмогает нищету, и страшится позора больше (досл.: ужасней), нежели смерти.
Лично я, в отличие от Энслина, страшился позора не так, как смерти, однако тот факт, что ради этого письма, ровным счетом ничего мне не дающего, я рискнул подвергнуться судебному иску со стороны «Пер Кон» — «в связи со злонамеренным уничтожением уникальной исторической рукописи», следовало считать не иначе как совершеннейшей глупостью.
Я задумчиво рассматривал ведущий прямо ко мне след из крошек. Думал я о том, где мог на сей раз спрятаться от меня веник, меж тем как мысок моей ноги с любопытством вопрошал об этом ворох старой бумаги и сумрачную, наполовину заставленную пустыми бутылками нишу между холодильником и столом. И в этот момент случайно взглянул в окно… Они шли через двор замка! Женщину из управления по культуре я узнал моментально. Рядом с ней мужчина. В штатском! Вид у обоих весьма официальный.
Шикеданц вышел им навстречу. Они поговорили — скучная игра жестов за оконным стеклом: Шикеданц несколько раз важно кивнул, покачал головой, затем все, как по команде, настороженно оглянулись на мое окно.
Я отшатнулся, вытянулся, медленно, боком, шажок за шажком заскользил задом по кухонной стойке, продвигаясь в направлении коридора — как в фильме, где преследуемый ползет между 36-м и 37-м этажами, прижавшись спиной к стене дома. Бездна распростерлась перед его глазами, а он пытается бежать, переступая нога за ногу на узком выступе.
Я слышал, как они поднимались по лестнице.
Слишком поздно! Жаль. Финальную сцену я представлял себе совсем иначе:
Дверь забаррикадирована. Преследователи толкают ее, выкрикивая: «Здесь есть кто-нибудь? Мы ищем вандала, уничтожающего старинные письмена!» Нет ответа. Они, озираясь, входят в квартиру, затем в комнату. В центре комнаты стоит кресло. Оно повернуто высокой спинкой к двери. Рядом маленький столик, налитый до половины бокал коньяку, пепельница. В пепельнице сигарета, от которой поднимается тонкая предательская струйка табачного дыма. И внезапно из глубины кресла раздается голос: «Я знал, что вы придете».
Примерно так я все это воображал, но к сожалению, времени, чтобы так инсценировать собственное разоблачение меня не оставалось: в дверь позвонили. Вместо того чтобы с честью опуститься в кресло, я торопливо стряхнул крошки и в тапочках пошлепал к двери.
— Добрый день, — сказал я.
— Здравствуйте, — протянула дама из управления по культуре так осторожно, будто опасалась сказать что-нибудь не то. — Да, а это господин Грундиг. Возможно, вы знакомы?
Мужчина кивнул мне. Я покачал головой — затем мы прошли в комнату и сели.
— Мне, право, очень жаль, что мы беспокоим вас, — начала дама из управления по культуре.
— Могу ли я предложить вам что-нибудь? Чай? Кофе? — Вопросы эти я задавал с нарочитой любезностью, ибо держать себя в руках решил до последнего. — Еще у меня есть печенье.
Оба синхронно замотали головами.
— А впрочем, — сказала дама, — от кофе я сейчас не отказалась бы.
Теперь захотелось кофейку и господину Грундигу.
Ну вот! Я прошел в кухню и, насвистывая, поставил греться воду.
— Это шок, — донеслись до меня слова женщины.
— Наверняка он уже знает, — негромко произнес мужчина.
Когда я вернулся в комнату, на коленях господина Грундига лежал прозрачный полиэтиленовый файл.
Прежде, чем он раскрыл его, я не выдержал.
— Вы должны мне поверить — мне жаль, что все так произошло. И мне действительно очень стыдно.
Господин Грундиг и дама из управления по культуре коротко, удивленно переглянулись. Затем оба кивнули.
— Конечно, я понимаю, это глупо. В некотором смысле даже непростительно. Но теперь-то я уже не могу ничего изменить. К сожалению. Ведь дело сделано.
Господин Грундиг в изумлении откинулся на спинку стула:
— Я и понятия не имел, что вас это все еще до такой степени беспокоит. Но тем лучше.
— Итак… — произнес я, стараясь придать своему голосу как можно больше твердости, — чего вы ожидаете от меня?
