Светлана Гончаренко - Сыграй мне смерть по нотам...
— Я пошёл не из любопытства. Неважно, зачем, но не потому… Хотя увидеть своими глазами тоже хотелось, — признался Самоваров.
— И как вам картинка? Не переменили своего мнения?
— О чём?
— Помните, мы с вами в доме Тверитина говорили о кошмаре быть недочеловеком, овощем. И о том, что есть вариант лучше.
— Шелегин не овощ. Насчёт вашего варианта я тоже не передумал.
— О, я не спорю, отражение в дверце шкафа Шелегин видит, — улыбнулся Андрей Андреевич. — Он вообще всё видит. В окно часами смотрит и бормочет: «Che freddo» или «Oggi c’e un bel sole!».*
* Как холодно; Сегодня прекрасный солнечный день! (итал.)
Он так, быть может, пробормочет ещё лет двадцать. На здоровье! Но его дочь! Его жена! Ещё нестарая женщина, которая с ним измучилась — и которая, простите, ещё рожать может. Она вправе хотеть мужчину и иметь его…
— Да пусть себе имеет, — спокойно сказал Самоваров. — Хоть сотню! Я просто считаю, что для удобства одного человека совсем необязательно убивать другого — только и всего. Даже для удобства ребёнка никого убивать нельзя. Но у Шелегиных, к счастью, так вопрос не стоит.
Андрей Андреевич покачал головой:
— Неужели вы, человек мужественный и решительный, хотели бы вот так тупо смотреть в окно двадцать лет подряд и отравлять жизнь своей молодой прелестной жене? Разве не предпочли бы уйти по-мужски?
— Не знаю. Жизнь кому-то отравлять мне, кажется, ещё не приходилось. Зато знаю, как женщины умеют уходить по-женски.
— Смешно вывернулись!
— Совсем это не смешно. Почему-то считается гуманным мерзкого убийцу, мучителя, насильника содержать до естественного издыхания за счёт общества. То есть за счёт родни замученных и тех, кого он мог бы мучить, если б они ему попались. Почему же гуманно больного человека убить? Почему нельзя к нему отнестись хотя бы как к мучителю и убийце? Почему надо с ним быть жесточе, свирепее?
— Но если он сам…
— Про то, чего он сам хочет, мы с вами уже говорили, и вообще…
Самоваров снова ненужно разгорячился, и даже поставец в покое оставил— не выдержит тонкая работа взбудораженного ума и непослушной шалой руки. Он повернулся к Андрею Андреевичу. Тот застыл в углу дивана и казался очень маленьким, щуплым. Солнечный зайчик сполз с его золотой головы на потёртый репс диванной обивки.
— Вы меня, Николай Алексеевич, всегда сражаете силой своей убеждённости, — сказал Смирнов без улыбки. — Даже спорить неловко. По правде говоря, я думал, когда вы увидите Шелегина, то…
— Скажите, а он действительно ноты различает, музыку? — спросил Самоваров.
— Как ни странно, да. Ноты читает свободно, массу музыки помнит и узнаёт. Даша даже врёт, что он сочиняет. Вот этому не верьте. Явный бред! Но там, где музыка, в памяти у него не провал, а наоборот — выступ, что ли. И при этом фамилию собственную он напрочь забыл. Я же говорю, психиатры пылинки сдувать с него должны. Уникальный случай! А про сочинительство не верьте.
— Но почему?
— Неспособен. Он ведь и до травмы своей занимался композицией. Но увы… В Союз композиторов его не приняли: так слабенько там показался, что отсеяли сразу же. Не дано, значит. Талант ведь — это привет от дьявола. А в Шелегине дьявольского ничего нет, вы же видели. Он и до аварии тусклый очень был. Негде дьяволу спрятаться!
— Так ли уж всё мистически? — усомнился Самоваров.
— Конечно. Талант — хворь, болезненное искривление. Значит, зло. Значит, дьявол. Вы про Тартини байку знаете?
— Не знаю. Даже понятия не имею, кто это такой.
— Композитор, скрипач. Жил в XVIII веке. Это вам что-нибудь говорит? Ах да, что это я! Вы ведь знаток стильной мебели и изящных искусств — значит, имеете представление о тех романтических временах. Джузеппе Тартини — итальянец, как и наш общий друг — был буян, скандалист, наверняка пьяница и при этом виртуоз (что странно!). Он видел сон. Приснился ему чёрт с рожками и сказал: «Продай мне душу!» Почему-то тогда этим все бредили. Верили всерьёз! Многим такого договора очень хотелось — жадным до жизни. Теперь все желают подобной сделки, только где они, эти черти? Никому наши души не нужны. И что такое душа, кроме чертей, похоже, никто не знает. Но я не об этом …
Андрей Андреевич махнул рукой и продолжил:
— Так вот, пьющий скрипач Тартини во сне продал чёрту свою душу и собрался взамен потребовать себе чего-нибудь хорошего, как старик у золотой рыбки. Долго чесал затылок, чего бы пожелать. Корыто у него, наверное, уже было — и он подумал о деньгах, женщинах и вине. Но чёрт лучше знал, чего ему нужно. Чёрт взял скрипку, скорчил рожу — прими, мол, меня в свой оркестр, Тартини, я неплохо пиликаю — и начал играть. Музыку Тартини услышал невероятную, со всякими вывертами и трелями. От восторга ему перестало хватать воздуха, сердце приготовилось разорваться, и чёрт провалился к себе в преисподнюю. Проснулся Тартини весь в поту и в слезах счастья, бросился записывать чёртову музыку. Но вы ведь знаете, как бывает — чем больше силишься сон вспомнить, тем быстрее он исчезает. Сидишь, воздух руками хватаешь — вот оно! только что тут было! Только какое оно? И было ли? Короче, Тартини под впечатлением этого сна написал сонату и назвал её «Дьявольские трели». Или «Трель дьявола». Переводят по-разному, но суть ясна. Однако сам он признавался, что это совсем не то, что он слышал от чёрта. Как ни старался, не вышло! И в самом деле не то.
— Вы эту музыку слышали? — спросил Самоваров.
— Конечно. Уверяю вас, ничего дьявольского. Зато сам Тартини после этого случая хотел совсем музыку бросить — понял, от кого она исходит. И боязно было — вдруг договор в самом деле состоялся? Потом, правда, снова играть начал — кормиться-то надо. Так что конец истории самый банальный. Вы хотели бы такого чёрта повстречать, а? Мне иногда очень хочется.
— А разве там, в Таиланде?.. — начал Самоваров.
Андрей Андреевич его не понял:
— В каком ещё Таиланде?
— Где вы «Простые песни» написали.
— А, там… Ну да, что-то было в этом роде. Я доволен, что у меня всё Таиландом ограничилось. А то ведь мучился бы, не знал нормальной человеческой жизни. Гормональный всплеск — наверное, это и есть теперешние черти, что покою людям не дают. Медицинское явление. А я практически здоров.
— А вот Шелегин нездоров, — напомнил Самоваров. — Почему вы не верите, что его посещают черти?
Андрей Андреевич задумался.
— Нет, не верю, — твёрдо заявил он после минутной паузы. — Он всегда правильный был, неинтересный: послушный до глупости сын, верный до приторности муж, сюсюкающий отец. Робкий, скрытный, самолюбивый. И писал-то он робко, как положено: помню его какие-то песенки для сказочек в ТЮЗе. Он много обещал как пианист, но и тут ничего не вышло. Наглости у него не было, вот чего. Наглости не в трамвае браниться, а делать что-то наперекор всем, с вызовом. Впрочем, он и в трамвае не мог…
— А вдруг то, что с ним произошло, всё изменило?
— Ничего не изменило! — махнул рукой Смирнов. — Он крайне унылая развалина. К такому скучному ненормальному черти не сбегутся. Абсолютно правильный идиот! Бормочет только о погоде, кушает чуть ли не с пипетки. Любит слушать музыку. При этом закрывает глаза и становится похож на труп. Всё прочее — Дашины выдумки. Пройдёт несколько лет, и она поймёт, как мерзко себя вела, как терзала свою мать. Девочке очень будет стыдно, я уверен. Я многих детей повидал и знаю, как они устроены.
Самоваров не стал спорить и вернулся к поставцу. Нет, Андрей Андреевич денег взаймы не попросит, это ясно. Зачем тогда сюда ходит, чего добивается? Не дружбы же в самом деле?
На ужин Настя сама сварила макароны. Готовить она не умела. К тому же у неё были совершенно детские пристрастия и хорошее здоровье. Втайне чипсы, сосиски и шоколадные конфеты она предпочитала любой диетической пище.
Варка макарон — дело несложное. Именно поэтому Настя боялась наделать глупых оплошностей. Она поминутно сверяла свои действия с рецептом на макаронной упаковке, которую она как назло разорвала в самом нужном, испещрённом мельчайшими буковками месте.
Настя надеялась, что муж явится с минуты на минуту. Он кулинарный гений! Он превращает разваренную, мелко плавающую в кастрюле картошку в восхитительное пюре. Он спасает пересоленные супы и чудесным образом разъединяет слипшиеся макароны. При этом он ещё и восхищается набедокурившей Настей!
Сегодня макароны у Насти вышли на удивление приличными. Вернувшийся из музея Самоваров быстро придумал к ним какой-то хитрый соус. Даже мороз, кажется, немного отпустил. Вечер получился славный!
Однако в самую идиллическую минуту трапезы в дверь позвонили.
— Кто это? Неужели мама? — удивилась Настя. — Я с ней днём говорила по телефону, и она прийти не обещала…
Звонок был не мамин — настойчивый, практически непрерывный, с нервными взбрыками. Открыв дверь, Самоваров увидел знакомые улыбки полоумных товарищей Альберта Михайловича Ледяева. Тормозов держал в руках объёмистую сумку. Тяжесть этой сумки перетянула инженера за порог, и он в мгновение ока оказался у Самоваровых в прихожей, у самой вешалки.
