Евгений Габуния - Ангел пустыни
Ему никто не ответил. Все сидели молча, наблюдая, как начальник сосредоточенно перелистывает папку с делом. Переложив последний лист, полковник оторвал голову от стола. Его обычно добродушные голубые глаза смотрели жестко. Начальник управления принял решение.
— Будем брать, пора. И сразу ко мне. — Он обвел глазами подчиненных. — Других предложений или возражений как будто нет? Так и запишем, — улыбнулся Ковчук, и снова его взгляд приобрел обычное выражение.
Очная ставка
Воронкова привезли сразу после обыска в его квартире. С выражением крайнего негодования на холеном лице он нервно, энергично шагнул в дверь и направился было к маленькому столику, приставленному к массивному столу хозяина кабинета, но Ковчук указал на стул, одиноко стоящий посреди комнаты:
— Сюда, пожалуйста.
Воронков правильно истолковал этот жест. На побледневшем лице выступили красные пятна.
— Может быть вы, наконец, объясните, что все это значит? — он говорил тихо, как бы сдерживая переполнявшее его благородное негодование. Сначала вот эти люди. — Воронков кивнул в сторону сидящих возле окна Кучеренко, Чобу и Андроновой, — врываются в мой дом с обыском, а теперь вот вы, извините, не имею чести знать ваше имя и отчество, обращаетесь со мной как с преступником. По какому праву?
— Вы спрашиваете, по какому праву? — переспросил полковник, с интересом разглядывая Воронкова. — По праву закона, перед которым эти люди, как вы изволили назвать сотрудников уголовного розыска, несут ответственность… так же, как и я, начальник управления. А теперь разрешите напомнить, что вопросы здесь задаем мы, и чем скорее вы на них ответите, тем лучше.
Полковник говорил сдержанным, рассудительным голосом, только чуть прищуренные глаза выдавали, что это стоит ему немалых трудов. Он весь подобрался и даже, как показалось Кучеренко, помолодел. Во всяком случае, Петру Ивановичу не доводилось видеть его таким прежде. На Воронкова слова полковника не произвели впечатления. Глядя куда-то поверх лица Ковчука, он со скрытой угрозой сказал:
— Теперь я понимаю… Вы покрываете произвол своих подчиненных. Это возмутительно. Я буду жаловаться… Я требую, чтобы меня приняло вышестоящее руководство. Я это так не оставлю…
Глаза полковника сузились еще сильнее.
— Жаловаться — ваше право, гражданин… — Он сделал намеренную паузу, прежде чем назвать фамилию Воронкова. — К сожалению, сегодня у министра неприемный день, придется отвечать на наши вопросы. Не желаете — дело ваше. Мы люди не гордые, можем и подождать. — Он нажал кнопку звонка, и в кабинет тотчас вошел немолодой старшина. — Уведите задержанного, приказал Ковчук.
Воронков смерил старшину презрительным взглядом, встал, одернул пиджак, поправил галстук. Возле самых дверей он остановился:
— А что вас, собственно, интересует?
— Многое, гражданин Воронков. — Полковник пододвинул поближе толстую коричневую папку. В глазах Воронкова промелькнула тревога. «Дорого бы дал ты, — подумалось Ковчуку, — чтобы заглянуть в содержимое этой папки». — Да что же вы стоите, присаживайтесь, — продолжал он как ни в чем не бывало, знаком отпустил старшину и повернулся к старшему лейтенанту: — Товарищ Чобу, ведите протокол.
При упоминании о протоколе Воронков оторвал наконец глаза от папки и удивленно спросил:
— Какой протокол? Это что, допрос?
— Вы не ошиблись, гражданин Воронков, — подтвердил полковник, именно допрос подозреваемого Воронкова Олега Георгиевича, тысяча девятьсот…
Воронков не дал ему продолжить:
— Это я, значит, подозреваемый?.. — Он деланно рассмеялся.
— Да, пока подозреваемый.
— Что значит — пока?
— Видите ли, у нас так: сначала — подозреваемый, потом — обвиняемый, наконец — виновный. Конечно, не каждый подозреваемый становится обвиняемым, а тем более виновным.
— И в чем же вы меня подозреваете? — Воронков деланно рассмеялся. Это просто невероятно.
— Об этом поговорим немного позже, а пока расскажите о себе.
— А что рассказывать? — Воронков передернул плечами. — Вы, небось, и сами справки навели. Моя жизнь на виду, дом открыт, меня многие в городе знают, мое общественное положение известно. Что вас, собственно, интересует? — повторил он свой вопрос.
— Допустим, ваше занятие коллекционированием старинных вещей.
— Вот оно что! — воскликнул Воронков. — Кажется, я начинаю понимать. Меня оклеветали завистники, недруги, эти тупицы, бездари, которые абсолютно не смыслят в искусстве, а лезут туда же. А я всю сознательную жизнь занимаюсь собирательством. Это моя страсть и, без ложной скромности, могу сказать, что кое в чем разбираюсь.
— Охотно вам верю, Олег Георгиевич, — Ковчук согласно кивнул. Однако у вас дома при обыске не обнаружено никаких старинных предметов искусства. Это обстоятельство выглядит несколько странно.
Воронков снисходительно улыбнулся:
— Вы меня извините, товарищ начальник, но сразу видно, что вы собирательством никогда не занимались.
— Не приходилось, — полковник виновато развел руками. — Знаете, все недосуг как-то. Однако вы не ответили на мой вопрос.
— Тут и отвечать нечего, все ясно. Коллекционер бы меня понял сразу. Видите ли, я человек настроения, увлекающийся, так сказать. Главный интерес для меня представляет не сама антикварная вещь, а сам процесс ее поиска и последующего изучения. Часто к вещи как-то охладеваешь, привыкаешь, что ли… И расстаешься без сожаления. А потом все снова. Поверьте, это так интересно!
— Действительно, интересно. А кому вы продавали вещи, к которым, как вы выражаетесь, охладели?
— В музей, как правило, — не без пафоса отвечал Воронков. — Как истинный коллекционер. Я полагаю, что делал полезное и нужное дело. Пусть все, а не только одиночки, любуются красотой.
Сидящие поодаль Кучеренко, Чобу и Андронова незаметно обменялись выразительными взглядами, а Чобу даже что-то тихо пробормотал.
Полковник хотел продолжить, но его опередила Андронова:
— Разрешите вопрос, Никанор Диомидович? Ваши слова, — обратилась она к Воронкову, — не согласуются с фактами. В последние месяцы в музей вы ничего не сдавали.
— Значит, ничего не было. Странный вопрос.
— Не такой уж странный, если принять во внимание, что недавно вы приобрели весьма ценные вещи: французскую вазу, скульптуру «Похищение сабинянок», картины Сарьяна, Самохина…
— Вы забыли упомянуть Левитана, — с вежливой улыбкой произнес Воронков. — Ну и что из этого следует? Не украл же я эти вещи. Какой здесь криминал? А потом, я уступил их одному коллекционеру, москвичу, он меня буквально умолял продать, я согласился, тем более, что это — не мой профиль. Я больше по фарфору… Это очень приличный человек, знаток…
— И этот приличный человек, фамилия которого Карякин, тут же тащит в комиссионку так полюбившиеся ему вещи. Не кажется вам это странным? Кстати, Левитан-то оказался поддельным, Олег Георгиевич.
— Не может быть! — воскликнул Воронков, и было непонятно, к чему относилось это восклицание: к тому, что Карякин отнес вещи в магазин или к сообщению о поддельности картины.
— Все может быть, гражданин Воронков, — Андронова не стала уточнять, что именно она имела в виду под этим «может быть». — Однако Карякин утверждает, что не покупал у вас ни картины, ни вазу, ни скульптуру, а вы сами просили сдать их в комиссионный. Кстати, сколько вы заплатили за них Сухаревской и этому старичку-пенсионеру?
— Право, уже не помню, — Воронков посмотрел в глаза Андроновой. — Да и какое это имеет значение? Бывает, купил дешевле, продал дороже. Обычное дело у коллекционеров.
— Это обычное дело на юридическом языке называется спекуляцией, заметил Ковчук. — Статья 161, скупка и перепродажа товаров или иных предметов с целью наживы.
— В таком случае любого коллекционера можно под эту статью подвести. Да и где доказательство спекуляции? Этот Карякин может утверждать все, что угодно. — Воронков словно забыл, что он говорил о своем знакомом пять минут назад. — Я ему пошел навстречу, из уважения, а он вот каким негодяем оказался.
— Оставим пока скульптуру и прочее, — продолжил допрос Ковчук. Скажите, Воронков, вы еще что-нибудь продавали или передавали Карякину, только честно?
— Пару резных костяных фигурок, медальон, в общем, мелочи.
Полковник выдвинул ящик стола, достал икону «Ангел пустыни» и повернул ее лицевой стороной к Воронкову:
— И это вы называете мелочью? Простите, но я отказываюсь вас понимать.
На лице Воронкова мелькнуло смятение, но только на долю секунды.
«Посмотрим, надолго ли тебя хватит», — подумал Ковчук.
— Мне, конечно, трудно судить, поскольку я в иконах не очень разбираюсь, но доска интересная, старинная школа. Никогда не приходилось видеть, — спокойно произнес Воронков.
