Герхард Келлинг - Книга Бекерсона
Позже, когда они рядышком лежали под одеялом и наблюдали световые отблески, игравшие над ними на потолке, она вдруг спросила его — так что, сегодня — это последний раз? И точно зная, что она права, он постарался отбросить эту мысль, разубедить ее, но Лючия ему больше не верила. Какой умной она казалась ему в ее незнании, будто медиум с реальным предчувствием — и вновь обстоятельства оказывались выше, чем их крохотное желание, чем смехотворно крошечные «я» обоих. Однако он взял себя в руки, якобы не понимая суть дела и вместе с тем желая успокоить ее. Но она никак не реагировала, продолжая молча на него смотреть, пока наконец и он не осекся.
Уже поздней ночью в мучительном полусне (настоящего сна в ту ночь не получилось) он увидел, реально увидел того самого — Бекерсона. Но не настоящего, подлинного, действительного Бекерсона (которого он и не знал), а какого-то (его-то он совершенно определенно видел) — это был явный призрак того человека, в образе которого Бекерсон имел с ним контакт — на оживленной улице, где этот мнимый Бекерсон со своей очаровательной улыбкой объяснил ему, чем надо заняться: он должен был отправиться в десять часов к нему — и он знал к кому. Ему надлежало позвонить по телефону, чтобы придумать соответствующий повод. Значит, Кремер (он произносил эту фамилию с улыбкой) будет один и пригласит его войти, все прочее — это уже его дело… Ему же предстоит в любом случае без промедления подойти к нему и пристрелить. Значит, в ход пойдет оружие. Но у него же есть пистолет? Ну ради Бога, да, само собой разумеется, он даже во сне испытывал глубочайший страх — как это вытащить пистолет, наставить и тщательно прицелиться. Все это неправда, что показывают по телевидению — большинство выстрелов с двух метров прямо в молоко. Если хочешь припечатать кого-нибудь, со стопроцентной уверенностью отправить на тот свет, надо находиться вплотную к нему, и еще важно, чтобы мишень замерла на месте. А ведь никто и не рассчитывал, что все пройдет быстро. Просто усыпить его бдительность без лишних слов, приблизиться вплотную, в четкой последовательности достать пистолет, приставить штуковину к правому (!) виску и мгновенно спустить курок — так единственный (!) выстрел решит исход дела. Потом отчищенный пистолет можно будет вытереть (ему не хотелось, чтобы обнаружили его отпечатки пальцев!) и вложить в ладонь убитого, расправить пальцы по рукояти и спокойно удалиться, словно ничего не случилось. И действительно, ничего не произошло, все это означало и «ноль событий», всего-навсего имело место происшествие, не более. Затем он незаметно уйдет, без всякой спешки, тщательно закроет двери, ведь он заглянул накоротке, никто его не видел, никто не удерживал — все ясно? — и в общем, в том же духе той ночью. Он уже порывался сказать — нет! — и даже закричать: нет, ничего ему не было ясно, ни к коей мере. Только вот в том жутком сне из его горла не вырвалось ни звука, ему не хватило воздуха, чтобы выдавить из себя хоть бы самый коротенький слог. Ему нечего было сказать, он не мог даже намекнуть, что не согласен, чтобы тот хотя бы заговорщически подмигнул ему и спокойно удалился. Весь в поту, он куда-то провалился в этом жутком сне, разглядывая свои собственные изображения и вслушиваясь в свои собственные слова — в общем-то в чьи же еще?
Впрочем, возможно, что в дреме слышатся чужие, не собственные слова, придуманные им самим, чужие слова, которые пригрезились ему… Он воспринимал того, его голос, видел его, того, оставаясь во власти собственного сновидения. Так, ему пригрезилось руководство по исполнению приговора, и от увиденного он проснулся, после чего весь измученный страхом лежал не сомкнув глаз, подавленный и глубоко несчастный, под боком у женщины, которая была ему чужой и с которой его больше почти ничего не связывало. Дата из календаря так и стояла перед глазами — сегодня в 10 часов — и это тесно переплеталось с другим указанием. Оторопев, как громом пораженный, он вскочил, полуголый стал копаться в своих вещах. Найдя свой календарик, он убедился в том, что запись сделана чернилами и им самим — сегодня в 10 часов, причем этот краткий миг до сих пор казался ему горше, чем все прочие. Он вышел в туалет, посмотрел на себя в зеркало — небритое лицо, растрепанные волосы, покрасневшие глаза, до его сознания мгновенно дошло это убожество… которое вместило в себя всю его жизнь. Кто же он, если кому-то позволено представлять его в таком виде, и что вообще от него осталось? А может, в нем пробивались зародыши сопротивления, еще неосознанного решения? Он снова лег рядом с ней, а она обняла, подтянула его к себе и прижалась к нему, как ребенок. Лючия положила на его тело свою руку, демонстрируя таким образом состояние естественного доверия между обоими. В ответ он и не пошевельнулся, чтобы поберечь ее сон. Он безмолвно вдыхал тепло обнаженного тела до тех пор, пока ее спокойное дыхание не убедило его, что она снова погрузилась в глубокий сон, который продолжался до самого утра. Он же все это время ощущал ее теплое дыхание.
Никогда ранее он не ощущал такую телесную близость с женщиной, как сейчас; никогда прежде не осознавал сомнительность их близости, ее преходящий характер, что казалось ему зыбким нечестным состоянием, которое он тем не менее вкушал как проявление единственно возможной близости, раздельного одиночества. В четыре утра, так и не поймав сон, он осознал, что то самое время — среда, 13-го числа, — имело конкретное отношение к его поручению. Он с удивительным спокойствием принял к сведению, что именно сейчас, в этот момент, этим утром — сегодня в 10 часов — он должен выполнить возложенное на него поручение… Себя, праздно возлежавшего на кровати, он воспринимал как туго соображающего, жалкого идиота-киллера и всерьез задавался вопросом об источнике своего тугодумства.
Он понимал: только безумцу с больным, извращенным мышлением могла прийти в голову идея убить писателя. Кого могло бы заинтересовать такое — разве что душевнобольного и психопата без тормозов… А что происходило с ним самим, может, он уже давно тронулся умом, у него просто съехала крыша? Именно в этот миг, той ночью, лежа на кровати, той единственной ночью и только там, он испытал ужасный страх, когда вообразил себе все это, страх от осознания какого-то безумного комплекса помешательства, одержимости болезненной страстью и навязчивым психозом. И как логичное следствие, еще более чудовищный страх перед совершением еще более жуткого поступка, возможно, даже ненамеренно, так сказать, неумышленно, ведь он сам являлся объектом манипуляции извне! Впрочем, ему было известно, как легко проделать то, к чему никогда не лежала душа! Как далеко пойдет проявление этой воли и чем обернется? Вообще говоря, способна ли чужая воля так сильно поработить его собственную личность и собственный индивидуализм? Или вначале придется разобраться, если с этим произошла задержка? И тогда что делать? Все эти вопросы чередой проносились в голове, снова и снова с исходной точки, которой стало проклятое объявление; да, мучительные раздумья сливались в сумбурный хоровод изображений, несущихся и неподвижных, несмотря на тщетные попытки придумать что-то иное и вообще выдавить из себя хоть какое-то подобие мысли. Чем решительнее он пытался осмыслить свою проблему, тем обреченнее казалось усилие, которое порождало лишь беспомощное кружение да ощущение надвигающейся опасности…
Все последующее по сравнению с нынешним казалось ему третьестепенным, эта ночная кутерьма оказалась началом безумия.
Так что он все понял, а еще окончательно осознал в тот утренний час после мучительной ночи под боком спящей Лючии: суть поручения, имя, роль, отводимую в этой истории оружию, назначенное время и детали разработанного плана. Он наконец понял все это и осознал, почему на протяжении нескольких дней и даже недель чувствовал себя таким рассеянным, почему его терзали внутренние противоречия, в нем давно что-то бурлило и протестовало… Но что есть этот новый страх (!), если бы он ничего не заметил, если бы так и не обнаружил намеки и запись на календаре с указанием времени, если бы не нашел и не расшифровал соответствующее место в «Горной книге», если бы не разобрался во внутренних взаимосвязях и не воспринял их всерьез… Но до него все дошло, он все принял именно всерьез, и даже если бы не понял, Бекерсон это пережил бы — просто он составил бы новый «график», такая возможность у него была… Ему обязательно надо было проверить, не попадались ли в его записях какие-то более ранние, уже просроченные даты, на которые он не обратил внимания. И еще — почему его свихнувшийся ментор не «спустил» конкретные, согласованные по времени даты? Ведь при этом случайный произвол был как раз символом жестокости.
