Барбара Вайн - Правила крови
Причина могла заключаться в том, что Виктория любила общество Генри. Ее всегда привлекали высокие, красивые, мужественные мужчины. Она обожала обсуждать недуги (но не гемофилию) и, наверное, провела много приятных часов в своем приморском убежище, жалуясь на ревматизм и ухудшающееся зрение. В 1893 году оно стало совсем плохим. Виктория с трудом могла читать и просила всех своих корреспондентов писать «как можно более черными чернилами». Эти проблемы со здоровьем не были специальностью Генри, однако он был доктором медицины и мог понять их. Виктория доверяла своему главному врачу сэру Джеймсу Рейду, который всегда говорил ей правду, а не только приятное, но, возможно, также получала удовольствие от галантного оптимизма Генри. У него был еще один талант, который могла ценить королева: как и сэр Джеймс, он говорил по-немецки. Многие родственники королевской семьи, от мелких князей до великих герцогов, приезжавшие в Осборн и другие резиденции монарха, плохо знали английский. Генри мог разговаривать с ними на их родном языке, если во время визита им требовалась медицинская помощь.
Во всяком случае, в 1896 году Виктория совершила беспрецедентный поступок, сделав его пэром.
Сегодня нам это кажется странным, но в XIX веке многие яростно выступали против жалования дворянских титулов достойным простолюдинам. В 1856 году королева попыталась сделать судью, сэра Джеймса Парка, лордом Уэнслидейлом, но комитет по привилегиям посчитал, что предлагаемое пожизненное пэрство противоречит сложившейся практике. (Пожизненными пэрами становились и раньше, несмотря на распространенное убеждение, что впервые это произошло в 1958 году.) Комитет решил, что патентная грамота лорда Уэнслидейла не дает ему право на место в Палате лордов, и с этим ничего нельзя было сделать.
Но постепенно ситуация менялась. По мере того как Англия из аграрной страны превращалась в промышленную, фабриканты завоевывали все большее уважение в обществе. При Дизраэли пэрство было пожаловано сэру Артуру Гиннесу, пивовару, в 1892 году в Верхней палате Парламента получил место лорд Кельвин, а три года спустя его примеру последовал лорд Гленеск, первый из многочисленных владельцев газет. Первым из деятелей литературы дворянского звания удостоился поэт Теннисон. Тем не менее для того времени возвышение Генри было необычным. Год спустя вторым врачом, которому пожаловали пэрство, стал сэр Джозеф Листер.
20 мая 1896 года Генри пригласили на присуждение почетных титулов и награждение орденами и медалями по случаю официального дня рождения монарха, чтобы пожаловать титул баронета. Вне всякого сомнения, он с радостью согласился и, посетив герольдмейстера ордена Подвязки в Геральдической палате, выбрал себе титул и девиз на гербе. В дневнике об этом событии свидетельствует следующая запись: «Ее Величество милостиво пожаловала мне, ее скромному слуге, титул баронета». Генри так и не поместил свой герб в рамку, чтобы повесить на стену. Герб до сих пор лежит свернутым в длинном футляре из красной кожи. Интересно, почему? Судя по фотографиям, которые я видел, рамки со всеми другими сертификатами и дипломами висели на стенах его кабинета. Несомненно, ни один из этих документов по ценности не может сравниться с гербом ручной работы, с искусно выполненными рисунками и надписями, с великолепными красками. По тем временам он обошелся в кругленькую сумму, но Генри, тем не менее, держал его в футляре, словно прятал от всех.
Вскоре он получил королевский рескрипт члену Палаты лордов о явке на заседание Парламента. Существующий с четырнадцатого века и написанный архаичным языком, рескрипт сохранился и сегодня, хотя и в значительно сокращенном и упрощенном виде. Текст, присланный Генри, выглядел так:
Виктория, Божьей милостью королева Великобритании и Ирландии, Защитница веры, моему доверенному и возлюбленному Генри Александру Нантеру из Годби, Нашего графства Йоркшир, кавалеру, привет. Принимая во внимание настоятельные и неотложные дела, касаемые Нас, состояния государства и защиты упомянутых выше Королевства и Церкви, по просьбе и с согласия нашего Совета Мы повелеваем созвать нынешний состав Парламента в Нашем Вестминстере в одиннадцатый день августа шестнадцатого года Нашего царствования, который Парламент будет собираться с той поры, с несколькими перерывами и пророгациями, вплоть до двадцать четвертого дня марта, следующего за указанным месяцем, в вышеуказанном месте. Своею властью Мы повелеваем вам, во имя веры и преданности, коими вы связаны с Нами, невзирая на трудность упомянутых выше дел и угрожающие опасности (отвергнув все препятствия), лично присутствовать в Нашем вышеупомянутом Парламенте вместе с Нами, а также Нашими прелатами, дворянством, пэрами Нашего упомянутого выше Королевства, дабы судить и выносить совет. В знак уважения и верности Нам и во имя безопасности и защиты упомянутых Королевства и Церкви, да не уклонитесь вы от исполнения означенных обязанностей.
Генри принес рескрипт на церемонию представления и надел собственную мантию. В те дни мантия отделывалась настоящим горностаем, а не кроликом, и я по-прежнему надеваю ее на официальное открытие парламентской сессии, хотя больше она мне уже не понадобится. Он вошел в Палату лордов «между», как до сих пор говорят, младшим и старшим поручителем, двумя будущими коллегами из числа пэров. Как он их выбрал? Или они сами предложили свои услуги? Знал ли Генри их раньше? Может, они были его пациентами?
Процессия, которая появляется в зале после окончания молитвы, состоит из герольдмейстера Палаты лордов, в черном фраке и бриджах, герольдмейстера ордена Подвязки, одетого как валет червей; за ними должны следовать граф-маршал и лорд-обергофмейстер, но их в большинстве случаев не бывает, потом младший поручитель, новый пэр с королевским рескриптом и старший поручитель — последние трое в мантиях и треуголках. У барьера каждый участник процессии отвешивает короткий поклон — просто кивок — в направлении балдахина над троном. Генри и все его сопровождающие должны были проследовать в «светскую» часть Палаты, а затем — к председательскому месту лорд-канцлера, кланяясь снова и снова; на самом деле это действительно немного скучно, а может быть, и смешно, если кто-то сделает ошибку, споткнется, или у кого-то дрогнет голос. Во времена Генри — эта традиция прервалась всего пару лет назад — новые пэры должны были преклонять колено перед лорд-канцлером и вручать ему королевский рескрипт. Но многие были слишком стары для этого, и суставы у них не гнулись. Опуститься на колено они еще могли, а встать — уже нет.
Генри преклонил колено. Стройный Генри. Подтянутый Генри. Он принес клятву верности. Не знаю, оценивали ли наблюдавшие за церемонией пэры новичков по тому, как они держались, но я уверен, что голос моего предка звенел, когда он произносил эти слова: «Я Генри Александр, барон Нантер, клянусь Всемогущим Господом, что буду хранить преданность и истинную верность Ее Величеству королеве Виктории, ее наследникам и преемникам, в соответствии с законом. Да поможет мне Бог».
Затем все снова поклонились, сняли шляпы — все это заняло минут пятнадцать, — и Генри, ставший лордом Нантером, принял поздравления пэров. В следующем году в его дневнике в конце июня и в начале июля появляются записи об участии в праздновании шестидесятилетнего юбилея королевы Виктории. Нет нужды говорить, что эти записи гораздо подробнее тех, где речь идет о жене и детях.
23 июня он присоединился к процессии, которая вышла из Палаты лордов через дверь для пэров во двор старого дворца, где лорд-канцлер садится в парадную карету, а пэры — в свои личные экипажи. Генри упоминает золотые кружева, треуголки и парадную одежду членов тайного совета, и я отмечаю в его рассуждениях некую тоску, словно он хотел когда-нибудь тоже удостоиться чести надеть ее. Все отправились в Букингемский дворец, что для Генри было делом привычным. Он ничего не пишет о погоде, но Ее Величество записала в своем дневнике, что «стояла ужасная жара».
Наверное, уже почти никто, кроме Парламента, не называет Троицей воскресенье и понедельник через семь недель после Пасхи. Церковь именует их Пятидесятницей, а все остальные весенним днем отдыха — но мы по-прежнему называем это Троицей. У Парламента недельные каникулы, а когда мы возвращаемся, то чай подают уже на террасе. Ни в коем случае не до Троицы, какая бы теплая ни стояла погода, а только после. Посетители обычно спрашивают, могут ли они «выпить чай на террасе», и эта просьба всегда меня удивляет, потому что открытая площадка над Темзой уставлена унылыми функциональными столами и жесткими стульями. Чтобы попасть туда, нужно пройти по холодной винтовой лестнице и миновать кухню, и с этого места открывается один из самых непривлекательных видов на реку. Прямо напротив находится больница Св. Фомы, старое здание и новое, напоминая членам парламента и пэрам, что именно туда они попадут, случись с ними на лестнице сердечный приступ. Мне гораздо больше нравится гостевая столовая пэров, с алым и золотым ковром в неоготическом стиле и высоким потолком. Но где бы вы ни сидели, подаваемые к чаю блюда очень вкусны — сэндвичи с копченой семгой и клубника, щедро политая золотистыми сливками. Порции огромные.
