Марина Серова - Египетские вечера
Мы подъехали к нужному дому, поднялись на восьмой этаж девятиэтажки и позвонили в дверь. На пороге возникла очень полная женщина. Сначала ее взгляд упал на меня и только потом на Гольдфельда. Она мило улыбнулась.
— Проходите. Иван вас ждет.
— Антонина Петровна, как ваше здоровье? — Марк Гиршевич расплылся в улыбке и поднес руку женщины к своим губам. — Надеюсь, все в порядке?
— Вашими молитвами… — покивала женщина.
Мы начали переобуваться, а она пошла на кухню, сообщив, что собирается заварить чай.
— На ночь кофе пить нельзя, — произнесла Антонина Петровна твердо. — А к чаю у меня и пирожки имеются.
Я вдруг почувствовала себя жутко голодной. Отлично! Пирожков поем с удовольствием, пока они договариваться будут.
Мы прошли в просторный зал и сели на диван. Вошел хозяин дома. Иван Федорович оказался очень щуплым человеком. Представляю, как они с женой забавно смотрятся рядом. Он поздоровался с другом, потом подошел ко мне и поцеловал ручку. Надо же, какие джентльмены! Нельзя сказать, чтобы мне было очень приятно, просто странно как-то.
— Иван Федорович, — представился мне тощий дядька.
— Татьяна Иванова, — ответила я, не узнав свой голос, и едва не сделала книксен. Сейчас я, наверное, была очень похожа на какую-нибудь барышню прошлого столетия.
— Приятно познакомиться.
— И мне приятно с вами познакомиться, — продолжали мы обмениваться любезностями.
— Иван, — Марк Гиршевич встал, — я пришел к тебе с большой просьбой. Я уже сказал о ней по телефону. Так что ты мне ответишь?
И все-таки он волнуется. Конечно, вон лоб покрылся каплями пота и руки теребят жилетку. А Иван-то Федорович, по всему видно, так просто со своей вазой не расстанется.
— Твоя просьба показалась мне странной, по меньшей мере, — после недолгого молчания наконец вымолвил тощий мужик. — Я слышал, что у тебя украли вазу. Очень жаль. Но не собираешься ли ты обманывать людей, показывая мою копию?
— Нет, что ты! — всплеснул руками Гольдфельд.
— Моя копия слишком хороша, чтобы служить низким целям, — продолжал Иван Федорович. — Я люблю свое творение и очень горжусь им.
— Иван, я все знаю и понимаю. Но я могу заплатить тебе. Понимаешь, только благодаря тебе я смогу вернуть ту, настоящую, вазу. Иначе она просто погибнет. А ты сможешь потом сделать себе еще одну, даже более красивую.
— Нет. Такое не повторяется. Больше у меня не получится. Я это знаю. — Мужчина опустил голову и задумался.
Гольдфельд продолжал теребить жилет. Я молчала, сидя в сторонке.
Потом тощий резко повернулся и вышел из комнаты. Не прошло и минуты, как он вернулся, неся в руках вазу. И мне показалось, что это та самая, которую я видела на выставке. Если бы я точно не знала, что передо мной подделка, ни за что не различила бы их. Я решила смягчить Ивану Федоровичу пилюлю расставания с его изделием.
— Она прекрасна! Вы сами сотворили это чудо?
— Да, — с гордостью ответил мужчина. — Я сам, своими руками сделал ее.
— Невероятно! Да у вас просто талант! Почему вы больше ничего не делаете? — с восторгом хлопала я глазами.
— Делаю. Хотите посмотреть?
— С удовольствием!
Иван Федорович передал вазу Гольдфельду и повел меня в другую комнату. Я вошла и на самом деле обомлела. Эта комната больше напоминала мастерскую. Бывшую мастерскую, так как ни глиной, ни чем другим здесь не пахло. Зато вдоль стен высились сплошные полочки, и на них были расставлены разного габарита фигурки. Здесь были и животные, и люди, и кареты с лошадьми. Было огромное множество вазочек и чего-то еще, что я просто не смогла сразу охватить взглядом.
— Вы настоящий мастер! — совершенно искренне ахнула я. — Как жаль, что мы торопимся, я могла бы провести здесь целый день, разглядывая каждую вещь.
— Знаете, я сам иногда подолгу пропадаю в этой комнате, отчего моя жена Антонина меня ругает. Но вы можете зайти как-нибудь в другой раз, — предложил Иван Федорович. — А вот это… — он взял с полочки маленькую фигурку собачки, — разрешите вам подарить. Мне очень дорога эта статуэтка. У меня раньше жила такая собачка.
Я с интересом рассматривала собаку непонятной породы с длинными ушами, и на душе стало светлее.
— Спасибо вам, — совершенно потрясенно сказала я. — Мне очень нравится. Я буду хранить ее.
Тут в комнату вошла Антонина Петровна.
— Идемте пить чай. Хотя время и позднее, но, как я понимаю, спать еще никто и не собирается. Так что прошу за стол.
Я хотела сказать, что нам с Марком Гиршевичем спешить надо, но потом все же согласилась. Последний раз я ела на даче у Дементьевой. А перед сложным делом не помешает подкрепиться, тем более что, честно говоря, я на них уже рассчитывала, на Антонинины пирожки.
На кухне было светло и довольно жарко. Нас усадили за стол. Лицо Марка Гиршевича светилось так, что, пожалуй, одну лампу можно было бы и потушить. Он увидел и получил подделку. Как же он будет радоваться, когда у него снова окажется в руках настоящий шедевр? Но об этом думать пока рано. Хотя, я уверена, у меня началась полоса везения. Да, все теперь будет в порядке!
— Иван, как только ваза окажется у меня, ты сможешь в любой день, как только тебе будет удобно, прийти и сделать копию, — лепетал Гольдфельд.
— Марк, я уже сказал тебе, что вдохновение нельзя повторить. Это уже прошло. У меня тогда было такое сильное впечатление, что руки сами просились взяться за глину. Сейчас все не то. Но я рад, что мое творение поможет тебе. Кто знает, быть может, только ради этого мне и суждено было сотворить его.
Я уплетала безумно вкусные пирожки и запивала их горячим крепким чаем. Смотрела на тощего Ивана Федоровича и не могла от лица дяденьки глаз оторвать. В годах уже мужчина. Ничего вроде особенного. Но то, что он сделал… Я почему-то подумала: а смог бы Гольдфельд пожертвовать своим ради чужого? И ответа не нашла. Может, и смог бы. А быть может, и нет. Я снова обратила взгляд на хозяина дома. В любом случае именно в такие минуты человек становится прекрасным. У него лицо становится поистине одухотворенным… Ой, что это меня на лирику потянуло? Прямо себя не узнаю.
Мы быстренько перекусили, а потом встали из-за стола. Антонина Петровна уже замотала вазу в холщовую ткань. Марк Гиршевич взял сверток, еще раз с поклоном поблагодарил Ивана Федоровича. Я тоже душевно попрощалась, и мы вышли на улицу.
— Какой человек! — сказал Гольдфельд, спускаясь по ступенькам, потому что лифт уже отключили.
— Давайте я помогу вам нести вазу, — предложила я.
— Нет, спасибо, я сам. Своя ноша не тянет.
— Но мне кажется, вы чуточку забываетесь. Это не ваша ваза. Это копия. Я заберу ее, а потом привезу вам настоящую.
Гольдфельд смутился, но вазу все равно не отдал.
Мы спустились к машине.
— Садитесь, я отвезу вас домой, — скомандовала я.
Марк Гиршевич сел без лишних слов, обнимая сверток. Он даже говорить больше не мог. Молчал всю дорогу. А я была только рада. Мне хотелось подумать о том, что мне сейчас предстоит. Надо будет ведь в колодец лезть. Хорошо, что дорогу я запомнила. И ехать, в принципе, недалеко. Быстряков не должен там, на даче, появиться. Значит, все пройдет как надо. Вот только фонарик нужен…
— Марк Гиршевич, у вас есть фонарик? — спросила я.
— Есть, — улыбнулся мой спутник.
Мы доехали без происшествий. Гольдфельд вышел из машины, держа в руках вазу.
— Марк Гиршевич, сверток-то оставьте, — тихонечко напомнила я ему.
Он положил «ценность» на переднее сиденье. Ему явно не хотелось с ней расставаться.
Я проводила Гольдфельда до его квартиры, взяла фонарик и спустилась вниз. Ну что? Теперь по коням! Что ночь грядущая мне готовит?
ГЛАВА 22
Я даже не заблудилась ни разу, пока ехала на ту дачу. И только сейчас мне пришла в голову мысль: а что, если дача принадлежит не Быстрякову? Вдруг он на ней наездом был, а сегодня там хозяева? Тогда как?
Затем я подумала еще и о том, обнаружил ли уже Олег наше с Галиной исчезновение. А заодно и пропажу его тайника. Ведь он мог вообще на даче еще не показываться, у него и в Тарасове могли возникнуть важные дела. Нет, сомнительно. Он же не мог оставить меня голодать и замерзать в холодном погребе. Почему-то я была в этом уверена. Конечно, мне приходила в голову мысль, что он вполне мог захотеть меня грохнуть, но чтобы замерзать… Значит, на даче он уже побывал.
Я свернула с шоссе. Кругом тишина и темнота. Где-то вдалеке виднелся одинокий фонарь, но от его света не было ни тепло, ни холодно. Я даже фары выключить не могла. Дорога-то совершенно незнакомая.
Промучившись еще немного и прикинув, что скоро должна появиться дача, я развернула машину на небольшом пятачке и поставила ее так, чтобы можно было быстро удрать при «пожарном» случае.
