Колин Харрисон - Манхэттенский ноктюрн
– Я больше не принесу сюда пистолет, – бормотала она сквозь рыдания. – Я сделала большую ошибку. О-о-ох, Лайза так на меня рассердится!
Это была чистая правда. Я вернулся в гостиную, крепко обнял Томми и расцеловал его на счастье, вглядываясь в это счастливое личико ни о чем не ведающего ребенка; щеки у него были перемазаны соплями и красным соком, создавшими липкую основу для зеленых крошек хрустящих фруктовых колечек, съеденных на завтрак. О мой чудесный, чудесный мальчик! Окружающий мир и собственный отец не стоят тебя! Я еще раз поцеловал его и на мгновение почувствовал, что мне хочется плакать. Потом я поднялся, схватил портфель и выскочил за дверь. Пули позвякивали в кармане, как деньги. Мог ли я там же на месте действительно уволить Джозефину? Наши дети, искренне любившие ее, не знали никакой другой приходящей няни. Каждый день, когда она собиралась уходить домой, они бросались к ее толстым ногам и крепко обнимали ее на прощание, а Салли требовала от Джозефины «помадный чмок» – огромный след звонкого поцелуя, который оставляли на ее щечке красные губы Джозефины и который красовался там до вечернего купания. Она была для детей второй матерью – терпеливой, строгой, справедливой, неутомимой. Наняв ее, моя жена, как обычно, приняла отличное решение. Мы знали сколько угодно других семей, где отношения с приходящими нянями складывались ужасно, был даже один случай, когда муж, рано придя домой, застал такую картину: дети смотрели видеофильм Барни, а нянька получала маленькие сексуальные радости от общения с газовиком из «Кон Эд».[4] Но Джозефина – это совсем другое дело, и многие родители тактично наводили справки относительно того, когда мы «освободим» ее и сколько мы ей платим. (В Америке белый человек по-прежнему владеет черным, давайте это признаем, хотя бы по секрету от самих себя.) Фактически само существование Джозефины представляло собой своего рода вызов мне как родителю; она гораздо чаще подтирала попы моим детям, гораздо чаще кормила их, гораздо чаще водила на прогулку, чем это делал я. Ей платили за ее работу, а не за любовь, но она отдавала свою любовь моим детям щедро и бесплатно; и время от времени я думал, что ее любовь не менее, а, может быть, и более сильна, чем моя. Она, безусловно, была гораздо терпимей и, конечно, намного теснее соприкасалась с мелочами их жизни, чем я. Мы с ней очень редко разговаривали друг с другом откровенно и серьезно, предпочитая вместо этого поддерживать беседу на уровне банальностей – погоды, новостей, но я испытывал к ней странное чувство. Каким-то образом любовь моих детей к Джозефине преломилась в моем ревнивом и скупом на чувства сердце и задела его, но я не мог признать это открыто. Мы оба понимали, что силы истории сотворили абсолютно различные судьбы и улучшить эту ситуацию может только взаимное уважение людей. Она – гордая женщина с чувством собственного достоинства, и я рад этому, ведь это означает, что ее жизнь не бессмысленна. Мне ничего не было известно о ее прошлом, но иногда они с Лайзой беседовали, делая что-то на кухне, хотя я воображал, быть может, и напрасно, что в эти минуты они из белого работодателя и черного работника превращаются просто в двух беззаботно болтающих женщин. Несколько лет назад Джозефина сообщила Лайзе, что она родила пятерых детей; трое из них принесли ей одно разочарование, один погиб во время пожара в притоне наркоманов. Ее первый муж, за которого она вышла совсем юной, бил ее так же, как и сына, того самого, который сгорел потом в притоне. Они развелись. Второй муж Джозефины, от которого она родила троих детей, был старше ее и скончался от прогрессирующего диабета. Лайза подозревала, что он был ее единственной настоящей любовью, так как купил ей небольшой домик в Порт-о-Пренсе, где Джозефина мечтала дожить остаток дней. Своего нынешнего мужа Джозефина выбрала не под влиянием страсти, а скорее из прагматических соображений, зная о его внутренней порядочности и экономической надежности. По правде говоря, если у Джозефины еще и сохранилась какая-то страсть, то объект ее оставался для нас тайной. Порой она спокойно сидела у окна, читая свою Библию при свете дня. Ее вера в Бога, которая казалась мне по-настоящему искренней, была непоколебима до такой степени, что всегда заставляла меня задумываться, была ли она выкована страданием или только проверена им. Я считаю, что милосердие – это дар, но самый неуловимый и трудный для понимания из всех, и Джозефина, медлительная, молчаливая, суеверная, была одна из милосерднейших женщин, которых я когда-либо видел. В глубине души я понимал, что она более деликатный и тонкий человек, чем я. Да, могу повторить и знаю, что говорю: есть в ее сумке пистолет или его там нет, Джозефина Браун – человек более тонкий и деликатный, чем я; и среди прочих моих переживаний по этому поводу меня мучила мысль, что мои правильные и необходимые действия добавили ей ненужную порцию страданий.
Единственным, что мог мне предложить Бобби Дили в то утро, оказался арест какого-то выжившего из ума старикана, нападавшего на детей со шприцами, из чего, надо признаться, можно было состряпать весьма интересный материал, особенно потому, что старик этот оказался католическим священником, лишенным духовного сана, но только вот жертвы, к сожалению, разбежались по всему городу, а это неизбежно означало сплошную беготню, тогда как я собирался посвятить вторую половину дня Малайзийскому банку. Поэтому я уступил этот материал, и газета отрядила на него молодую пуэрториканку, которая в ближайшие года три обещала стать не хуже других. Я не возражал, на мне была история удалившегося от дел кони-айлендского забивателя гвоздей, поставленная в номер на следующий день, и я хотел побеседовать с молодцами из компании, занимающейся сносом зданий, которая производила работы в доме номер 537 по Восточной Одиннадцатой улице. Эта фирма, насколько я запомнил из досье, которое показала мне Кэролайн, называлась «Джек-Э Демелишн кампени», и я разыскал ее у черта на рогах в Квинсе, неподалеку от стадиона Ши, на одной из тех улочек, где тротуары исчезли, а деревья спилены до половины, где взгляд повсюду натыкается на разбитые вдребезги автомобили и выпотрошенные грузовики, а парни в комбинезонах с измазанными тавотом руками ездят на БМВ по восемьдесят тысяч долларов, и здоровенные собаки спят в маленьких будках, перед которыми в пыли громоздятся кучкой цепи, и знаки «СТОЯНКА ЗАПРЕЩЕНА» указывают, что «ЭТО КАСАЕТСЯ ИМЕННО ВАС». «Джек-Э Демелишн кампени» представляла собой грязный участок, забитый кранами и желтыми бульдозерами, испещренными оспинами ржавчины, в дальней части которого стоял трейлер, служивший конторой. Зачастую в подобных местах занимаются тем или иным незаконным бизнесом – обычно угнанными машинами, – и я задавался вопросом, соблаговолит ли руководство ответить на мои вопросы, но прораб Мак-Гайр, мужчина лет пятидесяти пяти, с засохшей струйкой табачной жижи на подбородке, рассмеялся, стоило мне только представиться.
– Ну вы, блин, даете, командир! Сам Портер Рен! И прямо здесь, у меня! Я прочитываю каждую вашу заметку! – Он до изнеможения тряс мне руку, и я уже начал было сомневаться, что мне когда-нибудь удастся от него отлипнуть. – Сюда, сюда, пожалуйста! Садитесь. – Он порылся в куче разного барахла, наваленного на его столе, и выудил оттуда газету за прошлую неделю: «МАТЬ СОЖГЛА СВАДЕБНОЕ ПЛАТЬЕ». – Помните, это о женщине, у которой застрелили дочь? Ну там еще было про свадебное платье? Ах, чтоб мне ни дна ни покрышки!
Я спросил его, не помнит ли он тот случай, когда нашли труп Саймона Краули.
Он так энергично закивал головой, будто своим вопросом я его обидел:
– Да как же я могу забыть такое? Мой сын его нашел… голова как раздавленный помидор, бедного мальчика аж даже вырвало при виде этого.
Я попросил его рассказать, как вообще происходит снос здания.
Мак-Гайр кивнул:
– Да, вот, значит, как это делается. Ну, вы не забывайте, что мы связаны там всякими инструкциями и прочей чепухой. Мы осматриваем здание. Проверяем, нет ли где каких-нибудь старых чертежей… почти всегда оказывается, что ни у кого нет никаких планов. Может, там было что-то вроде частичного ремонта или реконструкции, или еще чего, лет двадцать назад, но эти здания были как близнецы. Ну, потом мы, конечно, прикидываем, как разломать его на части. Иногда приходится разбирать его этаж за этажом, особенно если в доме много стальных конструкций или места маловато. А еще нужен участок для покатого настила и грузовик, чтоб избавиться от разбитого камня. А в других случаях мы разбиваем его ядром, крепящемся к крану, а потом сгребаем все бульдозерами. Если дом слишком большой, то есть высокий очень, ну, тогда приходится применять особые способы, к примеру, резку автогеном, а иногда и взрывные работы, ну и всякое такое. Мы не вникаем в эти дела… этим занимаются большие шишки. А тот дом, о котором вы говорите, ну что это за дом? Шесть этажей? Нет, мы его просто осмотрели, отправили, знаете ли, бригаду, проверить, не осталось ли там чего. К примеру, украшения на притолоках какие-нибудь необычные. Иногда мы снимаем арматуру, двери, ну всякое такое, или каминную облицовку, или полку – в общем, все, что можно спасти и продать. Люди, знаете ли, любят покупать даже старые радиаторы. Я вот, например, их прямо не перевариваю, уж очень они грохочут. А еще мы из куч битого камня вытаскиваем всякие медные детали, и чтобы достать эту медь, приходится разбивать стены. Перила еще бывают необычные, ну просто сил нет с ними расстаться, или там симпатичное арочное окно… его, правду сказать, уже давно пора списать, но кому-то, видите ли, втемяшилось в голову иметь у себя такое. А потом мы сразу ставим навес со стороны тротуара.
