Джесси Келлерман - Философ
– Выключите, пожалуйста.
Ууууууууу.
– Выключите. Будьте доб… а, черт!
Я снова выдернул вилку.
Дакиану это не устрашило, она торопливо засеменила через холл в сторону кухни.
– Секунду. Подождите.
Но она уже мыла оставленные мной грязными тарелки. Я поозирался по сторонам: мухи, крошки, вскрытые банки, усыпанный сором стол. Настоящий фильм ужасов.
– Давайте договоримся, – сказал я. – Сегодня можете поработать, но это все.
– Да, я работаю.
– Хорошо. Но, послушайте. Перестаньте… выключите воду, пожалуйста. Пожалуйста. Во-первых, долго я здесь не пробуду. Хотите работать, договаривайтесь с тем, кто поселится в доме после меня. Так что только сегодня. И все. Не больше. Ладно?
Она кивнула и запела, не раскрывая рта.
– И я хочу, чтобы ее спальню вы не трогали. Не входите в нее. Вы поняли? Спальня – нет.
– Да, сиир.
– Спальня наверху. Не входите в нее.
– Да, я чищу.
– Нет. – Я схватил ее за запястье и отвел наверх. – Не чищу.
Лицо Дакианы выразило недоумение.
– Нет, – сказал я. – Идет?
– Идет. Вы босс.
Я вернулся в постель, сунул голову под подушку.
Под конец пятого часа она пришла ко мне.
– Кончаю, сиир.
– Спальню наверху вы не трогали, так?
– Да, сиир, нет.
Не понимая, что это значит, я ткнул пальцем вверх:
– Да?
– Нет.
– Нет?
– Нет, – подтвердила она.
– Нет. Ладно. Годится. Хорошо. Сколько она вам платила? – Я помолчал. – Деньги. Сколько денег?
Дакиана отвела взгляд в сторону, почесала шею.
– Сто.
– Она платила вам сто долларов?
– Идет, восемьдесят пять.
Ну понятно: она назначила себе прибавку.
– Сорок пять, – сказал я.
– Восемьдесят.
– Пятьдесят.
– Семьдесят пять.
– Пятьдесят пять.
Она издала скорбное подвывание – ни дать ни взять, Вуки[21].
Я достал из бумажника три двадцатки, протянул ей. Она, чуть помедлив, схватила их и засунула в лифчик. В ухмылке ее я прочитал вскипавшую ненависть – или то было уважение? Может быть, моя мужественная решимость произвела на нее сильное впечатление?
– Я прихожу следующая неделя, – сказала она.
– Нет. Больше не приходите. Это все.
Она нагнулась, чтобы поднять с пола сумку.
– До скорого.
Позвонившая мне женщина назвалась помощницей Чарльза Палатина, поверенного Альмы. Мистер Палатин хотел бы поговорить со мной лично – если возможно, завтра. Мы условились встретиться в два, и я приступил к выбору наряда. Я был совершенно уверен: под конец встречи мне прикажут очистить дом, однако надеялся, что если оденусь поприличнее, то смогу выклянчить отсрочку. Увы, гардероб мой каким был, таким и остался, ничего лучшего испачканных чернилами штанов цвета хаки да блейзера в нем не обреталось. Я разложил одежду по кровати и задумался насчет обуви. «Стыд и позор, мистер Гейст. Единственная моя предсмертная просьба». Я вспомнил мерцание ее глаз, насмешливые переливы голоса. И вдруг понял: то была шутка на мой счет, но обращенная ею к себе. Альма знала, что ее ждет. Конечно, знала. Она добивалась моего отсутствия, настаивала на моей поездке домой, на том, что Эрик ничуть не опасен. Да и чем он мог быть опасен? Ничего он ей сделать не мог, раз она собиралась сделать это сама, первой.
И вопрос, стало быть, таков: сделала ли?
Я принял душ, оделся и отправился за покупками.
На Брэттл-стрит располагался магазин дорогой мужской одежды. Я много раз проходил мимо него, но никогда не заглядывал внутрь. А теперь остановился, чтобы осмотреть витрину. Безголовые, облаченные в твид манекены извещали о близящемся начале нового сезона. У задней стены красовались туфли и ботинки – расставленные рядком, точно пирожные, глянцевитые черные и словно бы изжеванные коричневые. Когда я открыл дверь, звякнул колокольчик, и навстречу мне вышел седовласый продавец в элегантном костюме из шотландки.
Измерив мои ступни, он притащил несколько коробок.
– Эти вы будете носить до конца жизни, – заверил он.
Кожа была тугой, новой, неуступчивой. Я спросил, нет ли у них чего-нибудь менее парадного.
Он снял с полки полуботинок, даже на вид бывший куда более мягким.
– «Мефисто». Чудесная обувь. Сносите одну пару и только такие всю жизнь покупать и будете. Сейчас посмотрю, есть ли у нас ваш размер.
Оставшись один, я немедля почувствовал себя неловко. Постоянного источника дохода у меня больше не было, а новые туфли были не так важны, как, скажем, жилье. Надо полагать, Альма не возражала бы против того, что я попытаюсь – с помощью денег, подаренных мне ею на день рождения, – отвратить угрозу бездомности. А воображать, что, купив себе подарок, ты каким-то образом почтишь ее… Это же ни в какие ворота не лезет. И я, не дожидаясь возвращения продавца, натянул мои дрянные башмаки и удрал.
Когда я зашел в продуктовый на углу, в небе уже собирались тучи. Последний отделявший меня от дома сорок девять квартал я пробежал под ливнем и, влетев в холл, замер, орошая пол и ожидая появления ее призрака.
Тишина.
На кухне я включил радио и, так и не переодевшись в сухое, приступил к изготовлению «Захера». Меня трясло от холода, зубы лязгали, отбивая бешеный, неровный ритм. Работал я лихорадочно, бездумно, разводя жуткую грязь, осыпая себя какао, сахаром, мукой, молотя сбивалкой по краям чаши, со стуком опуская на стол банку абрикосового джема, хлопая дверцами шкафчиков, ящиками стола, дверью холодильника. Что угодно, только не тишина. Однако этого шума оказалось не достаточно, и я отыскал станцию, которая передает оглушительный рок, и вопил под нее песню за песней, даром что ни одного их слова не знал. Однако тишина не сдавалась, она просачивалась в пустоты между нотами, растекалась, точно грязная, прорвавшая запруду вода, по полу, поднимаясь до моих лодыжек, до колен, и очень скоро дошла мне до поясницы, потом до груди, я тонул в тишине и потому вывернул ручку громкости до предела, и меня захлестнул ревущий прилив пустоты. Я открутил на полную краны раковины. Открыл духовку и резко сунул в нее торт – так что масло переплеснулось через края формы и зашипело на раскаленных стенках. Потом взял кухонное полотенце, протер мокрые от дождя волосы, до красноты растер щеки и заткнул им же уши, пытаясь наполнить тишину безмолвием и шумом, вдыхая горько-сладкий аромат жженого шоколада.
Компания с ограниченной ответственностью «Палатин и Палатин» занимала последний этаж высотного дома на Бэттеримарч-стрит. Меня, явившегося раньше времени, провели в кабинет, в котором господствовал огромный, обитый кожей письменный стол. За столом возвышалось гигантское кожаное кресло, а за креслом открывался в венецианском окне величавый вид на Бостонскую гавань, дающую приют всему – от пластиковых бутылок до трупов и того, что еще уцелело от прославленного двухсотлетней давности чая[22]. Если бы по этой воде надумал вдруг прогуляться Иисус, никто бы и глазом не моргнул.
Все, что различалось на стенах и в выставочных шкафчиках кабинета, говорило о богатстве и вкусе, и я уже начал сожалеть о том, что одет так паршиво, чувствовать, что здорово прокололся, когда в кабинет вошел его облаченный в костюм от хорошего портного хозяин. Дородный, очень сутулый, с хриплым, как у подвесного мотора, дыханием, он, прихрамывая, приблизился к креслу, сел, провел покрытой печеночными звездочками рукой по редким, коротко подстриженным волосам и окинул меня откровенно оценивающим взглядом.
– Знаменитый Джозеф Гейст, – сказал он.
Я попытался улыбнуться:
– Знаменитый чем?
Он не ответил. Снял со стопки папок верхнюю, открыл ее, вынул несколько скрепленных степлером документов, надел очки и принялся молча изучать текст, так что очень скоро я ощутил себя представшим перед судом.
– Что слышно о ее погребении? – спросил я.
Он взглянул на меня поверх очков.
– Простите, я просто… мне не известно, какой в подобных случаях принят порядок.
Палатин закрыл папку.
– Погребения, в общепринятом смысле, не будет.
– Прошу прощения?
– Она оставила четкие указания: ни службы, ни священника.
– То есть ее кремируют?
– Как только покончат с аутопсией.
– А когда же…
– Не знаю. Работой наша служба судебных медэкспертов завалена под завязку, а о расторопности ее я лучше умолчу. Так что может пройти несколько месяцев.
Я возмущенно спросил:
– И она так и будет просто… лежать там?
– Какое-то время.
– Ладно, понятно… Но когда с ней будут прощаться, я хотел бы присутствовать при этом.
Он поджал губы:
– Я попрошу Нэнси известить вас.
– Спасибо.
Он вернулся было к чтению, но затем сказал:
