Татьяна Степанова - Пейзаж с чудовищем
Однако пока ничего страшного не происходило. Двое просто беседовали. Точнее, одна пела как сирена, а другой бурчал.
– Артемий Ильич, что вы на меня так смотрите? – пела Евдокия Жавелева.
Голос ее Мещерский узнал сразу. Он подошел к неплотно прикрытой двери галереи, полковник Гущин последовал за ним на сладкий женский голос, звучащий в гостиной.
– И так жутко до ужаса, Артемий Ильич, а вы меня прямо насквозь взглядом прожигаете! Я ночью уснуть не могла. Такая жесть! И они нам не разрешают отсюда сделать ноги. Пальцы измазали какой-то дрянной краской. У меня изо рта мазок брали ваткой на палочке. Словно я сифиличка какая-то… или сифилитичка… как правильно, Артемий Ильич, а?
– Понятия не имею, – огрызнулся Артемий Клинопопов.
Мещерский и его голос тоже узнал.
– А у вас брали мазок? – невинно спросила Евдокия.
– Да. Они сказали – это для каких-то экспертиз.
– Ищут, на кого из нас повесить убийства. Но это ведь няньку прикончили. А мальчишка… что-то я не слышала, чтобы он умер. Горничные молчат. Феликса нет. А Гарик каков, а? Я вот все думаю: с чего он топиться побежал ночью? Может, совесть заела, а? Может, он мальчишку и придушил? Так ведь все состояние ему достанется. А Феликс больше никого не родит, я думаю.
– Все это вообще не мое дело. Я хочу уехать отсюда как можно скорее.
– И я. А вы назад в Питер, да? А это правда, что вы хотели засудить Мадонну за то, что она на концерте у кого-то там возбудила какие-то чувства? Или оскорбила?
– Это не я. Но я всецело поддержал идею.
– Какой вы смелый! – восхитилась Евдокия. – Надо же! Мадонна бы вас как липку ободрала в суде, у нее такие адвокаты! Голым бы вас в Африку гулять пустила, голеньким. А вы не побоялись, Артемий Ильич.
– Собственно, это не моя инициатива. Но я горячо ее поддержал, – сказал Клинопопов уже несколько иным тоном.
– Я люблю смелых мужчин, – пела сирена Дуся. – Это редкость по нынешним временам. Да… значит вы такой… это восхищает.
– Я делаю лишь то, что должен, Господь свидетель.
– Полиция бар прикрыла, – заговорщически сообщила Дуся. – Пить не позволяют. И что теперь наш клуб? Я столько денег за расслабуху заплатила, и что, все коту под хвост, что ли? Голова трещит, ночью глаз не сомкнула. Сейчас бы выпить… Сволочи! Мол, вы нам трезвыми нужны. А на наше душевное состояние плевать. Вы ведь тоже похмельем мучаетесь, Артемий Ильич. Я вижу. Глазки вон какие у вас, как у кролика, красные.
– Я тоже всю ночь не спал. Я молился, – сказал Клинопопов. – О невинной детской душе и о нас, грешных.
– Но я две бутылки у бармена тихонько стибрила, – не слушая, щебетала Дуся. – Так что имейте в виду, у меня есть. На опохмел. Бутылка джина и бутылка шампанского Клико. Могу поделиться.
– Я… нет, не нужно.
– Да бросьте, какие церемонии, мы все сейчас в одной лодке. Так что могу поделиться. А, Артемий Ильич?
– Нет.
– А? – голосишко сирены звенел, как хрусталь.
– Ну ладно… рюмашку… Голова как чугун.
– Можем у меня, а лучше пойдемте поплаваем в бассейне и выпьем там потихонечку. Полицейские в бассейн не сунутся. А мы шампанского с утра дернем.
– Я… Евдокия… я…
– Помогите мне подняться с дивана, Артемий Ильич. Я такая слабая. Да возьмите же меня за руку, помогите мне.
В этот момент полковник Гущин, решительно отстранив Мещерского с дороги, направился в алую гостиную.
Клинопопов, держа Евдокию за руку, как-то очень неловко, по-деревянному, помогал ей подняться. Она была великолепна: темные как ночь волосы струились по плечам. На Евдокии было что-то вроде хламиды из шелка, покроем и цветом напоминающей лепестки чайной розы. Ножки ее оказались босы, она сучила ими по паркету и словно невзначай касалась ботинок Клинопопова.
Мещерский подумал: она словно с Кати берет пример, которая вчера ночью тоже разгуливала по этому дорогому паркету босая.
– Одну минуту, задержитесь, пожалуйста, – громко сказал полковник Гущин и обратился к Клинопопову: – У вас какие-то претензии к деятельности полиции?
– У меня никаких претензий. Но вы могли бы обращаться со столь известными людьми, как мы, более вежливо.
– Вам недостает нашей вежливости в ситуации, когда убили женщину и пытались убить трехлетнего ребенка?
– Я не имею к этому никакого отношения.
– Это нам пока неизвестно, – заметил полковник Гущин.
– Вы что, обвиняете меня?!
– А вы не кричите.
– Я не кричу. Но это… наглость!
– Вы не кричите. Вы не в Питере.
– Я требую ответа: когда мне будет позволено вернуться домой? Покинуть это место? Вы не имеете права меня задерживать. Я политик и общественный деятель. У меня масса работы, и я не могу по какой-то вашей прихоти, по полицейскому произволу сидеть тут и…
– Хотите, чтобы стали известны ваши тесные связи с клубом «Тайный Запой»?
– А вы этого никогда не докажете.
– Неужели? – удивился Гущин. – Этого мы, может, и не докажем. Зато докажем вам кое-что посерьезнее.
Мещерский видел: Гущин нарочно задирает Клинопопова и делает это весьма грубо, видимо, наблюдая его реакцию. Мещерский ожидал взрыва – визга, проклятий, угроз. Но ничего этого не последовало. Напротив, лицо Клинопопова внезапно стало бесстрастным. Словно он усилием воли заставил взять себя в руки. Более того, вид его стал отрешенным, он словно ушел в себя. Взгляд сделался каким-то пустым, сосредоточенным.
Мещерскому показалось – ваньку валяет, медитирует или молится напоказ. Но он ошибся.
Артемий Клинопопов, как всегда, когда попадал в неприятную ситуацию, когда чувствовал скрытую угрозу, мысленно отрешался от сиюминутного и уносился далеко-далеко. В тот самый день, когда в школе его, маленького и тщедушного, тиранили старшеклассники. Чуча… Чуча незабвенный… А он ведь имел маленького братца – недомерка лет пяти. И это случилось на следующий день после макания в унитаз в школьном туалете. Да, такое давнее дело…
Клинопопов видел себя – маленького, восьмилетнего – снова удивительно ясно. Он вышел погулять во двор после того, как приготовил уроки. Мать разрешила. В футбол его играть не взяли – вали отсюда, Клинопопый. И он понуро побрел на детскую площадку, где в песочнице вози-лась мелюзга.
Дети тогда играли во дворах одни, вполне спокойно, без присмотра взрослых. Гоняли в салочки, играли с мячиком в «ляги». Малыши качались на качелях.
Там он и увидел братца Чучи – пятилетнего Вовку. Тот качался на качелях и визжал от восторга и страха как поросенок.
Артемий Клинопопов… маленький Артюша наблюдал за ним исподлобья довольно долго, а затем, словно на что-то решившись, шагнул к качелям, взлетавшим высоко-высоко.
– Простите меня, – сказал Клинопопов тихо. – Я согрешил, вспылил.
Лицо его и лысина покрылись красными пятнами.
– Можно мне поговорить с вами, полковник, наедине? – спросила Евдокия Жавелева. – Артемий Ильич, ступайте туда… ну, о чем речь шла, я приду скоро.
Гущин кивнул, смерил ее взглядом и повернул назад в галерею. Мещерского он с собой не позвал – разговор-то приватный.
Однако когда Мещерский покинул алую гостиную, он приметил, что двери галереи – умышленно ли, случайно – но снова прикрыты неплотно. И прильнул ухом к двери. Ему хотелось услышать, что же имеет сказать Дуся-сирена.
– Полковник Гущин? Я запомнила вашу фамилию сразу, как услышала от ваших сотрудников, – сказала Евдокия. – Вопрос у меня тот же, что и у нашего питерского: как долго вы нас тут продержите?
– У нас пока не готовы исследования образцов ДНК, это занимает несколько дней.
– Но мы здесь не у Феликса в гостях. Это клуб организовал наш отдых.
– Пьянку, в результате которой кто-то пытался убить ребенка.
– Да, неприятная история. – Дуся вздохнула. – Я понимаю, в таких случаях сразу вываливается все дерьмо, какое есть. На всех. И на меня тоже. Немало дерьма вывалили вам, полковник, на нас и про нас, да?
– Идет следствие. Как видите, за сутки мы пока не докучали вам ни допросами, ни очными ставками.
– А что толку допрашивать? – хмыкнула Евдокия. – Кто сам признается-то? Нет, это такое дело… я понимаю. Но я никого не убивала, поверьте мне.
– Я приму ваши показания к сведению.
– А я видела вас там, у детской, когда вы схватили мальчишку на руки и побежали с ним к машине, – сказала Евдокия. – Такой поступок! Феликс в ступор впал – он всегда так. В тех случаях, когда надо действовать по-мужски, решение принимать, он ни бе ни ме. Такой уж характер. Тряпка. А вы… герой, полковник! Вы мальчишку спасли.
– Я никого не спас.
– Промедление смерти подобно, разве не так? – спросила Евдокия.
Она стояла перед полковником Гущиным на фоне картин Юлиуса фон Клевера, повернувшись к ним спиной. И приняла изящную вычурную позу. Хламида – роза из шелка – словно распустила лепестки вокруг ее хрупких плеч и тонкого стана.
– Вы бывали в этом доме раньше? – спросил Гущин, чувствуя, что не может отвести от «чертовки» глаз.
