Валерий Воскобойников - Татуировка
— Что за ерунда, ничего не понимаю! Какая месть?
— Трезвому человеку это и не понять. А пьяному что угодно взбредет в голову. Я американцам, которые приезжали, час не могла объяснить. — И старушка заговорила так, словно терпеливо рассказывала урок нерадивому ученику: — И мать, и отец у Антошки — светлые. А сам он родился с черными волосами. Жесткие были, как сапожная щетка! Скоро выпали, потом другие выросли, тонкие и светленькие, но отец запомнил. И решил, что горские народы ему в отместку выделили своего, чтобы соблазнил Верочку, ну и… сами, в общем, понимаете. Я не могу говорить так свободно, как современная молодежь. В общем, чтоб она родила не от мужа, а от горского человека…
— Чушь какая!
— Конечно, чушь! И пока он ходил трезвый, то сам над этим смеялся, а как напьется — так словно безумный делается. В конце концов его из милиции выгнали.
— А потом?
— Что — потом? Политуру какую-то выпил и прямо в нашем парадном умер… Такой вот конец.
— Да уж… — проговорила Агния, чтобы сказать хоть что-нибудь. — А мать, другие родственники?
— Мать лет десять назад умерла, уже в своей квартире. Это Антошка ей купил, когда в Париж переехал. А про других я не знаю, может, и были…
— Но как-нибудь ведь он проявлял свой талант, вы не помните? Так же не бывает, чтобы человек жил и жил, а потом вдруг раз — и гений!
— Правильно, — согласилась старушка. — Сейчас я вам покажу… — Она прошла мимо нескольких дверей в сторону кухни-прихожей и толкнула крайнюю, видимо, свою. — К себе, извините, я вас не приглашаю, у меня беспорядок — как раз затеяла уборку.
Минуты через две старушка вынесла детский рисунок, вставленный в деревянную рамку. На листке цветными карандашами были нарисованы летящие самолеты с фашистскими знаками, а внизу — танки с красными звездами. И те и другие стреляли друг в друга. Похожие рисунки печатаются даже теперь в книгах о послевоенном детском творчестве. И все же рисунок Антона отличался от них. У летчиков и танкистов, которые выглядывали из каждого самолета и танка, были хорошо, словно взрослой рукой прорисованы лица. Причем у врагов они были искажены злобой, а у наших глаза лучились ангельским светом.
И было еще одно отличие, по которому узнавали любую работу взрослого Шолохова — некое особое, странное искривление пространства. И Агния сразу подумала о том, что не зря искусствоведы многих стран писали в тех сайтах, которые она сумела отыскать, о его необычном пространственном видении и сопоставляли с Эль Греко. Следовательно, это качество жило уже в раннем детстве.
— Ему было тогда шесть лет. А мне — двадцать пять.
Внизу под рисунком и в самом деле стояла корявая детская надпись, частично уходящая под рамку: «Дорогой тете Клаве от Антона — 25».
— Нищета у нас была тогда страшная! Этот вот рисунок — весь подарок, который вручила их семья. А у меня было угощение — винегрет, селедочка с картошкой, квашеная капуста и два плавленых сырка. Сырки другая соседка принесла. Тогда же все готовили в складчину. И кто бы сказал, что подарок — станет таким дорогим. Думаете, вы первая ко мне пришли? В прошлый год приезжали американцы — уговаривали продать. Сначала за тыщу долларов, потом даже за пять тысяч, — и старушка ласково провела рукой по стеклу, под которым находился рисунок. Но я им только позволила сфотографировать — себя с рисунком в руках. Так они, представляете, даже за это мне заплатили двести долларов! Вот так. Получился как бы подарок от Антошеньки с того света. Сейчас принесу. — И старушка отправилась за Фотокарточкой.
Откуда ей знать, что на недавнем аукционе Сотби ученическая работа пятнадцатилетнего Антона Шолохова была продана за двести пятьдесят тысяч долларов? На фотографии самой старушки с рисунком Антона в руках на фоне разрисованной Двери ушлый журналист наверняка тоже заработал неплохо.
— Подождите! Здесь же на фотографии дверь! Это та самая?
— Конечно, эта, какой же еще быть. Ее Антошка разрисовал лет в десять, уже масляными красками. Я ее сразу после американцев сняла и спрятала. — И старушка добавила с важностью: — А сейчас у меня ее Русский музей покупает! Стану я каким-то бандитам отдавать…
Агния прочитала последнюю строку и взглянула на Глеба, Муж спал спокойным сном праведника.
Обижаться на него Агния не стала. Тем более что и ей самой первая глава показалась чересчур длинной. «Главное — начать, а там постепенно распишусь», — подумала она.
ТРУДНО НЕ ПОДДАТЬСЯ ОБАЯНИЮ НЕГОДЯЯ
Визитные карточки, которыми был набит нижний ящик ее небольшого письменного стола, Агния перебирала довольно долго. Она давно собиралась их упорядочить, разложить по степени нужности или хотя бы по алфавиту, но руки до этого никогда не доходили. В результате время от времени приходилось производить чуть ли не археологические раскопки в собственном прошлом.
Карточка, которую она искала сейчас, была получена от молодого человека после вечера в Домжуре, когда Агния рассказывала о смерти Антона Шолохова. С тех пор она забыла и про этого человека, и про его неотразимость.
Молодому человеку вряд ли исполнилось двадцать пять, однако общение с ним получилось таким, что для собственного спокойствия его и в самом деле лучше было бы поскорей забыть. От всего, что произошло и еще могло произойти в тот вечер, осталась визитная карточка, как она помнила, с какой-то смешной надписью. И когда наконец Агния наткнулась на эту самую карточку, она невольно улыбнулась. «Василий Афиногенов», было написано на ней, а чуть ниже, на месте профессии или должности — лишь одно слово: «красавец».
Он подошел к ней после выступления, когда схлынула толпа слушателей, сгрудившихся в проходе. Агния уже спустилась со сцены и, остановившись у первого ряда кресел, отвечала на вопросы. Вопросы были в основном нелепые — да это и понятно: вход на этот вечер был свободным, объявление о нем висело за стеклом в дверях, и с Невского явилось много случайной публики. Бойкие пенсионеры, старички и старушки, что посещали любое бесплатное мероприятие в Домжуре. Агния терпеливо разговаривала с ними, а чуть в стороне на расстоянии нескольких шагов стоял в том же проходе молодой человек. За спиной он прятал тяжелую бархатистую алую розу. Несколько раз его лицо мелькало в этом доме и прежде: вроде бы он был спутником перезрелой дамы, работавшей в редакции одной из бесплатных газет, которые живут за счет рекламы и распространяются у метро. Естественно, на них обращали внимание многие. Кто-то даже сказал при Агнии:
— Ну дает Будакова! Опять новый хахаль! Вроде бы актер из Комиссаржевки.
Агния, помнившая актерский состав петербургских театров наизусть, ни в одной труппе этого молодого человека не видела.
Будь он просто красив, на него бы не так пялились — в журналистский клуб кто только не заходит. Но Агния даже на расстоянии ощущала некое особое излучение, мужские флюиды, которые расходились потоками от этого молодого мужчины во все стороны и воздействовали притягательно на любой женский организм. При этом вид у него был абсолютно застенчивый и беззащитный, что, как Агния поняла позже, обдумывая произошедшее в тот вечер, было самым опасным его оружием.
Терпеливо, с понимающей улыбкой, этот опасный образчик мужской красоты дожидался в проходе, и, когда она ответила на последний вопрос прилипчивой пенсионерки, шагнул ей навстречу и протянул розу.
— Агния Евгеньевна, прошу вас, примите от меня в знак благодарности за ваш великолепный рассказ о моем старшем товарище. Я ведь тоже знал Антона. В последний его приезд мы с ним даже дружили, хотя он, конечно, намного старше меня…
При этом он смотрел на нее в упор, но не похабно — как бы раздевая. Наоборот, глаза его окутывали добротой и одновременно влюбленностью, а он сам так мило смущался, что оттолкнуть его обаяние было невозможно. Она бы просто хамкой оказалась, если бы, холодно ему кивнув, отошла в сторону.
Тут-то он и вручил Агнии свою визитную карточку. И она рассмеялась, взглянув на ее текст. В небольшом кафе, устроенном в коридорчике за дверями зала, было несколько свободных мест. Василий быстро взял кофе, коньяк в маленьких рюмочках, несколько конфет. Видимо, в этот вечер он распоряжался собой сам. А быть может, разговоры о его отношениях с перезрелой дамой были обыкновенными сплетнями. По крайней мере, когда мимо их столика, на котором стояла в высоком бокале поднесенная Василием роза, проходили знакомые, Агния невольно кивала им с гордой независимостью, потому что общество такого мужчины — награда для любой женщины. Тем более что с подобной — восторженной и одновременно застенчивой — влюбленностью на нее не смотрел еще ни один человек. Никогда. Хотя ей было слегка за тридцать пять. И кое-какие романы в ее жизни все-таки прежде случались, не говоря о том, что она уж год как была замужем. Однако мысли о Глебе в тот час чудесным образом улетучились.
